Золотая пластина вспыхнула и заискрилась в полумраке комнаты малиновым светом, подтверждая, что Талиан принадлежит императорскому роду.
— Именем Величайших, венценосного Адризеля и жён его Суйры и Рагелии, принимаешь ли ты мою клятву?
— Да, — ответил Зюджес и накрыл ладонью золотую пластину.
— Да, — вторя ему, произнёс Талиан и замкнул круг.
Первое время ничего не происходило. Но потом Талиан почувствовал, как из правой ладони, в которой он держал треугольник, стало уходить тепло. Кончики пальцев замёрзли почти мгновенно, а затем вся рука до самой шеи будто заиндевела и почти отнялась — так стало холодно. В то же время левую ладонь, которой он накрывал треугольник Зюджеса, наоборот, будто опалило жаром углей. С тем же успехом он мог сунуть руку в костёр — кожу жгло и кололо, и всё, что ему оставалось, это дышать.
Просто дышать и ждать, когда испытание богов закончится.
Жар и холод всё нарастали, разрывая на части. Мышцы напряглись и задеревенели от боли, и каждый вдох резал горло, будто воздуху приходилось с боем пробиваться внутрь.
А потом Талиан увидел их.
Тончайшие голубые и малиновые нити вырвались из ладоней и ударили прямо в грудь, сплетаясь в пульсирующий светом узор. Что было у него самого, непонятно, а у Зюджеса линии сложились в единственное слово, разобрав которое Талиан рассмеялся сквозь боль и навернувшиеся на глаза слёзы.
Слово, полыхавшее малиновым у Зюджеса на груди, было «друг».
Темнота обрушилась внезапно. Ударила по глазам, заставив на время ослепнуть. Даже огонёк свечи куда-то исчез. Талиан ухватил дрожащими пальцами серебряный треугольник — и, отдёрнув руку, разорвал круг.
Пот лился ручьём, щипал глаза. Туника прилипла к спине, волосы взмокли, и сам он дышал, словно выброшенная на берег рыба.
— Живой? — спросил из темноты Зюджес.
— А что? Не слышно?
Друг сипло расхохотался: тоже дышал тяжело и часто, со свистом заглатывая воздух.
— Ложись. — Хлопнув ладонью по кровати, Талиан перебрался ближе к стене. — Не думал, что одна клятва вымотает меня сильнее марш-броска в полном снаряжении.
— Ты… видел их? — прохрипел Зюджес, плюхнувшись рядом.
— Нити? Да. Вообще, знаешь, раньше я встречал упоминание о нитях в стихах Центримуса I. Только решил, что это просто такой красивый оборот речи.
— Понятно. Ну, надеюсь, теперь ты не так расстроен, что один уезжаешь в столицу? Ты так давно об этом мечтал...
— Это да… но… Не при таких же обстоятельствах!
— …мечтал попасть в столицу и встретить там прекрасную девушку, — продолжал гнуть свою линию Зюджес, с каждым словом улыбаясь всё шире.
— Вот не надо сейчас о девушках!
— …прекрасную девушку с тонким станом и широкими бёдрами. — Друг очертил в воздухе руками расплывчатую фигуру. — И пламенно-нежным взглядом больших выразительных глаз, которые не напоминали бы сергасские бойницы.
Талиан вгляделся в смеющиеся глаза друга, от которых остались одни щёлочки, в его сияющую улыбку — и дыхание перехватило. Захотелось как следует запомнить это лицо с характерными восточными чертами: невысокий лоб и прямые брови вразлёт, широкие нос и скулы. Но больше всего — конечно, улыбку, от которой на душе становилось невообразимо легко и свободно.
— А ты, вообще, знаешь, что самые большие и выразительные глаза у девушек из племени Мархала? — мечтательно произнёс Талиан, поддавшись на провокацию друга. — Вот мы называем зулунцами всех с чёрным цветом кожи, но на самом деле их войско состоит из десятков племён. Они отличаются друг от друга так же явно, как низкорослый, черноволосый и узкоглазый сергасец от высокого, рыжего и белокожего гауруса. Представляешь? — он улыбнулся, глядя в потолок. — Для нас все зулунцы на одно лицо, да и видим мы одних воинов. Но императору Шакрисару I в году сто тридцать восьмом со дня основания Империи Морн принесли в дар девушку из племени Мархала. В Хрониках Юджина говорится, что ей специально надсекли веки в возрасте семи лет, чтобы глаза казались ещё выразительнее.
Закончив говорить, Талиан прислушался к успокоившемуся, тихому и размеренному дыханию друга и фыркнул. Тот уже вырубился. Как и всегда, недослушав до конца. Вот же балда!
Когда рядом, развалившись на полкровати, внаглую дрых Зюджес, казалось, завтра не наступит никогда. Но утром оно пробралось в комнату настойчивым стуком в дверь, грохотом тазов и кувшинов для умывания, суетливым и многоголосым щебетом слуг.