Девушка встала и, прижав руки к груди, словно у неё болело сердце, побрела к выходу. Её шатало, как корабль во время бури, дунь посильнее — и перевернётся. Каштановые кудряшки, рассыпанные по плечам, едва заметно подрагивали.
Решив, что Маджайра уж как-нибудь с Демионом разберётся, Талиан пошёл за Эвелиной. И не ошибся. За первым же поворотом она остановилась, упёрлась руками в стену и скрючилась.
— Вам плохо?
Он подскочил к ней, развернул к себе и только тогда увидел, что она плакала. Из-под неплотно сомкнутых век текли слёзы, мокрые ресницы дрожали, а губы были искусаны до крови.
— Вы плачете из-за тана Тувалора? Да? Забудьте о нём! Он старый и вредный старикашка. Но раз забрал ваши записи, значит, внимательно их изучит потом, и это… Ваше старание не пропадёт даром.
— Вот и сейчас… вы успокаиваете меня, мой император… — сбивчиво прошептала она непослушными губами и подняла на него покрасневшие глаза. — И Демиона вы тоже поддержали… Хотя… тот, кому пришлось больнее всего, это не я, и не он. Это вы сами…
Талиан замер, не понимая, как реагировать на то, что она говорит. Опустив подбородок, Эвелина положила ладони ему на грудь и, собравшись с силами, произнесла:
— У вас сильное сердце. Я чувствую, как гулко оно бьётся. Но я… я не такая сильная, как вы… Мне больно видеть, что тан Тувалор ни во что вас не ставит, хотя время его регентства закончится через какие-то жалкие четыре месяца. Смотреть невыносимо! Это меня убивает! Он… он сел во главе стола! Он решил, что совещание закончилось! А вы! Вы ведь так и не успели высказаться… Он велел вам ехать вместе с армией, хотя это опасно. Вас могут убить враги! Ехать или не ехать — это должны были решать вы сами… а не он…
Закончив на этом, она стиснула пальцами ворот его туники и разревелась. Талиан не мог разобрать ни слова в череде подвываний. Но и с ним самим происходило что-то странное. В горле пересохло, и в глаза будто кто сыпанул песка. Они горели огнём и болезненно слезились. Сердце — то самое, сильное — почему-то сжалось и прерывисто забилось, задребезжало, как тележная ось с погнутыми колёсами.
Ведь до сих пор никто из-за него не плакал.
Никто не переживал, если ему было больно.
И он привык держать чувства внутри, не давать им воли. Но почему-то сейчас при взгляде на Эвелину по всему телу мурашками расползалось тепло.
— Я… Не плачь, пожалуйста! — произнёс он хрипло и сжал легонько её плечи. — Не надо.
— Я такая глупая… Если начинаю плакать, то не могу потом остановиться…
Эвелина громко шмыгнула носом и, обвив ему шею руками, уткнулась в плечо. Ей не хватало роста и пришлось для этого привстать, и от неустойчивости — а, может, и по иной причине? — её тело слегка подрагивало.
Талиан готов был стоять с ней в обнимку вечно. Гладить пальцами волосы, прижиматься щекой к макушке, чувствовать горячее дыхание в вырезе на груди и на шее. Раньше он не понимал, зачем Зюджесу нужна толпа девчонок, а теперь…
Оказалось, быть для кого-то особенным — невероятно приятное чувство.
Шагнув к стене, Талиан прижал Эвелину к прохладному мрамору плит и поцеловал в губы. Она впилась пальцами ему в спину, безжалостно комкая шёлковую ткань туники, и приглушённо застонала. Его ладони соскользнули по тонким рукам вниз, жадно огладили ягодицы и подтянули её наверх, отрывая от пола — и сразу стало удобнее. Сейчас, касаясь искусанных и солёных губ, лаская их языком, он не собирался больше сдерживаться.
Хватит!
Он и так терпел слишком долго…
Да и кто посмеет его обвинить, когда она такая сладкая? Когда её волосы пахнут миндальным маслом, корицей и мёдом? А кудрявый завиток тычется ему прямо в нос? Сорвавшись, он впился губами в сгиб её шеи, оттянул ткань хитона и осыпал поцелуями плечи. Тело каменело, пропитавшись сладостным ядом её кожи. Будто невидимый кузнец поместил его в горн, расплавил в огне желания и бьёт теперь молотом, чтобы каждую мышцу перековать в несокрушимую сталь.
Он так на тренировках не дышал, как теперь — полной грудью, до хрипоты и треска в сжимающихся рёбрах. Отравленный, он словно безумец целовал её лицо, высокий лоб и бархатистые щёки, собирал губами слёзы с ресниц, тёрся кончиком носа о нос — и чувствовал, как в душе, в глубине одинокого сердца, хрустко ломается лёд.
Раньше он думал, что она его дразнит, что все её выходки — это расписанная по нотам игра, за которой стоят холодный расчёт и стремление к выгоде. Так сказала Маджайра, а он привык ей верить. Но на поверку Эвелина оказалась слишком чувствительной и ранимой для подобной игры, слишком нежной.