— Правда, правда, — согласился Замора.
Голд с удовольствием захрустел маринованной спаржей.
— Я бывал здесь раньше, — сказал Замора.
— Да?
— Мы иногда забегали сюда с ребятами из театральной студии. После импровизаций.
— Каких таких импровизаций?
— Ну, несколько актеров выходят на сцену, им задается ситуация...
— Что?
— Ситуация. Время, место действия, характеры. Это все надо сыграть.
— Сразу? Без подготовки?
Замора кивнул, не переставая жевать.
— Это скорее из области писательства, — заметил Голд. — Здесь литературы больше, чем театра.
— Нечто среднее. — Замора вытер губы салфеткой. — Но, пожалуй, это можно считать литературой, что меня и привлекает. Я написал пару сценариев вместе с приятелем. У него уже приняли несколько вещей. Один из сценариев, написанных в соавторстве, я показал Джо Уэмбо, — помнишь, бывший полицейский, который занялся литературой.
Голд покачал головой.
— Ну, не важно, но Уэмбо сценарий одобрил. Сказал, что у меня есть способности, что написано убедительно. — Замора глотнул виски. — Голд, надеюсь, ты не против, я завел специальный блокнот для этого.
— Для чего?
— Мне кажется, что дело, которым мы сейчас занимаемся, действительно важное. И когда мы его завершим, я напишу сценарий и попробую его куда-нибудь пристроить.
Голд озорно сверкнул глазами.
— Ну, Шон, ты просто выдающийся полицейский. А я встречался на своем веку с прелюбопытнейшими экземплярами.
Замора улыбнулся.
— Да и ты, честно говоря, ведешь себя весьма оригинально.
Теперь уже рассмеялся Голд.
— Может, Гунц был прав — мы впрямь друг друга стоим! Голд покончил с сандвичем и вытащил сигару. Замора, осушив стакан, откинулся на спинку стула.
— Джек, ты правда думаешь, что арест и допрос всех этих правых нас к чему-нибудь приведет?
Голд, прежде чем закурить, поковырял в зубах спичкой. Он пожал плечами.
— Это уведет нас куда дальше, чем Долли Мэдисон с его анализом краски. Дик Трейси хорош только для кино. — Он выразительно поглядел на Замору на слове «кино». — Я бы отдал все лабораторное дерьмо за пару крепких наручников или за хорошего осведомителя, за подслушанный телефонный разговор. Достаточно как следует шарахнуть одного сопляка об стену или врезать ему по яйцам — и он выдаст всех до единого, даже если сам не подозревает, что ему что-то известно.
— Думаешь, его кто-нибудь продаст?
— Если мы случайно зацепим того, кто знает убийцу.
— А если у этого подонка нет друзей?
— Ну, приятели найдутся у каждого. Даже у Гитлера, у Аятоллы Хомейни. Даже у Алана Гунца. — Голд отодвинул стул и поднялся. — Пошли. Надо поговорить с ярыми антисемитами. Может быть, удастся выйти на тех, кто ненавидит и мексиканцев, и в особенности тамошних выходцев из Ирландии.
5.07 вечера
Бобби рывком распахнул дверцу машины и, плюхнувшись на сиденье, с силой захлопнул ее.
— Бобби, — спросила Эстер, — что с тобой?
— Отстань, давай сначала уберемся куда подальше с этого чертова места.
— Бобби, Бога ради, скажи мне, что случилось. Это же твой первый день!
— Слушай, Эстер, или заведи этот драндулет, или пусти меня за руль. Ну!
Эстер нажала на педаль, и машина медленно тронулась от кафетерия «Пикадилли» на Гранд-авеню в центре Лос-Анджелеса. На дороге была дикая пробка, машина еле двигалась, и Бобби тихо закипал, но, когда машина в третий раз встала на красный свет, взорвался и с силой ударил кулаком в крышу.
— У, грязная тварь!
— Бобби, что произошло?
— А, эта сучка, миссис Вилланова, проела мне плешь, целый день зудела: подними это, убери то, унеси, принеси. Весь день. Гоняла, как последнюю скотину, помыкала, словно я падаль вонючая.
— Но, Бобби...
— А потом, когда я говорил по телефону, она подошла и облила меня дерьмом. Сказала, мол, слишком долго разговариваю и не должен вообще подходить к аппарату, если хочу здесь работать, и тому подобное. А сейчас, я уже собрался уходить, она меня подозвала и сказала: «Мистер Фиббс, если вам не нравится эта работа, я быстро найду замену». Конечно, у нее чертова прорва родственничков. И ведь эта сволочь знает, что я условно освобожден, знает, сука. И тычет этим мне в морду.
В тот момент, когда машин скопилось особенно много, отказал светофор. Постовой пытался направить транспорт на соседнюю улицу. Машины практически не двигались.
— Бобби, — осторожно начала Эстер, — ты должен там остаться.
— Мне это дерьмо задаром не нужно.
— Бобби, мистер Джонсон сказал, что тебе необходимо устроиться на работу. Он...
— Эта вонючка?! Пусть сам подбирает дерьмо за белыми старухами. Пусть сам чистит за ними сортир. Я этого делать не буду.
Эстер сняла руку с руля и дотронулась до Бобби.
— Милый, но это только начало. Только на первое время.
Он отвернулся.
— Никакое, к черту, начало. Это конец, это все, это крышка. Это полный обвал.
На какое-то время оба замолкли. Потом Бобби тихо произнес:
— Лучше бы я не выходил из тюрьмы.
Эстер закурила. Она опустила стекло и выдохнула дым наружу. Потом взглянула на Бобби. Лицо его было разгоряченным и потным. Глаза нервно бегали.
— Кому ты звонил, Бобби?
Он вскинул голову.
— Ты что, мой надзиратель?
— Нет, — медленно проговорила она, — я твоя жена.
— Ну и веди себя как положено, — сплюнул он.
Машина впереди них продвинулась на несколько футов. Эстер автоматически последовала за ней.
— Это что, тот человек, с которым ты встречался в Каунти? С которым ты вместе сидел?
Бобби молча глядел перед собой.
— Бобби, эти люди могут принести только горе. От них ничего хорошего...
— Я сегодня вечером ухожу.
Эстер заплакала.
— Бобби, пожалуйста, не надо. Не начинай все по новой.
— У меня дела. Есть возможность заработать.
— Бобби! — Она всхлипнула, вцепившись в руль.
Он повернулся к ней.
— Эстер, ты должна понять, я не могу заниматься подобной дрянью. Просто не могу...
— Ты врал мне, — неожиданно зло закричала она. — Ты кололся в тюрьме, ты, опустившаяся скотина! Тебе и сейчас нужна доза! Думаешь, я не вижу? И ты опять идешь туда, где наркотики! Тебе плевать на меня, на маленького Бобби, на все, кроме поганого кокаина. Ну и убирайся!
Бобби уже не было в машине.
— Сама пошла к черту, идиотка! — заорал он, изо всех сил хлопнув дверцей, так что треснуло стекло, и смешался с толпой.
Эстер сидела за рулем, тихо плача, стараясь не обращать внимания на соседние машины.
9.31 вечера
Как всегда после душного дымного дня, в Лос-Анджелесе закат являл собой захватывающее зрелище. Запад играл малиновым и оранжевым, багряным и золотым. Небо же, темнея, приобретало грязно-синий цвет, ни звезд, ни облаков не было видно. Смог с приближением ночи все так же висел над городом.
Уолкер положил две капсулы на язык и, не глотая, начал их потихоньку рассасывать. Горькая слюна потекла в горло, Уолкера слегка передернуло. Он переключился на первую скорость и, дождавшись зеленого света, выжал сцепление. Он медленно вел машину, проплывая мимо прохожих, которые высыпали на улицу, чтобы немного глотнуть свежего воздуха. Горожане вынесли из домов стулья и сидели, болтая на родных наречиях. Здесь можно было расслышать любой язык. Испанский и корейский, кантонский диалект китайского и тагальский, японский, вьетнамский, ломаный английский и вкрапления идиша.
Уолкер купил себе кофе и пирожок, половину которого выбросил, не доев. Он не был голоден. Вернувшись в машину, тихо поехал по улицам, туда и обратно, туда и обратно.
10.10 вечера
Голд вошел в свое жилище и закрыл дверь с чувством облегчения. Денек выдался не дай Бог. Вернувшись от Гершеля на службу, они с Заморой должны были допрашивать какое-то хулиганье, малоинтересных драчливых типов, которых притащили в отделение дежурные копы. Долли Мэдисон все время врывался в комнату, где велось дознание, с совершенно умопомрачительными идеями, покуда Голд не попросил его изложить их письменно, дабы попозже внимательно с ними ознакомиться. Около трех часов двенадцать членов Американской нацистской партии, вызванные телефонным звонком из штаба в долине Сан-Фернандо, появились в Центре Паркера в полном обмундировании: начищенные армейские ботинки, коричневые рубашки со свастикой на рукавах. Сомкнув ряды, они выступали гусиным шагом по улице Лос-Анджелеса. Пересекли газон Центра Паркера и двинули дальше, в вестибюль. Громко скандируя «хайль!», протопали мимо обалдевшего дежурного. Командир потребовал показать ему сию же секунду «еврея при исполнении». Голд спустился вниз и четверть часа препирался с командиром, пытаясь тому втолковать, что ни он, лейтенант Джек Голд, ни его коллеги не настроены «беседовать» с людьми из отряда, покуда те в нацистской форме, что им остается одно из двух: либо переодеться, либо провести ночь в камере. После бесконечных криков и оскорблений командир, презрительно фыркнув, отступил и отдал приказ своим воякам — кругом и шагом марш из здания. Когда они были уже на середине газона, на нацистов набросились двадцать пять человек с бейсбольными битами — члены Революционной коммунистической партии. Завязалась драка. Полицейские высыпали из Центра Паркера, предвкушая хорошую заваруху, с радостью готовые накостылять и тем, и другим. Для них ситуация была одинаково беспроигрышной. В результате одиннадцать человек угодили в больницу, включая двух полицейских. Только при помощи слезоточивого газа удалось наконец прекратить эту свару. Голд поднялся к себе в кабинет, долго вытирал глаза, костеря всех и вся на чем свет стоит.