- Дарья, - спросила я. - Ты не слишком строга к своему брату?
- Сыплю факты. Глянь на эту могильную плиту. Да не на мозаику, а рядом. Видишь бумажку с кусочками мозаики? Подними! Ссыпь мозаику в руку.
Я сделала все, что она велела.
- А теперь, - в голосе моей подруги звенело торжество, - теперь расправь бумажку и, голову даю на отсечение, ты обнаружишь, что это не пустой листок а из маминых бумаг, где есть её записи.
И точно. Листок оказался заполнен сверху донизу почерком Нины Николаевны, очень характерным, - крупным, с очень кругло написанным "о".
- Убедилась? Говорю, ему ничего не стоит схватить со стола для своих нужд и без спросу, разумеется, любой предмет. Видишь ли, на него напало вдохновение! Он, уверяет, ничего не видит и не слышит в такие моменты. Но согласись, тридцатилетний мужик, который приходит к матери, чтобы отколупнуть от её пенсии, - ничтожество, способное на многое. Такой последний штрих к портрету моего братца тебя не очень шокирует? Сама понимаешь, я ни на чем не настаиваю. Я не имею права пальцем тыкать в него и приписывать ему сверхпреступление. Но я должна рассказать тебе, какие чудовищные мысли бродят у меня в голове... Я их прочь гоню, а они опять тут... Я кляну себя, а они отбегут в сторону, подождут, и опять на свое место. Пойми, я любила свою слабую, беспомощную мать, несмотря ни на что. Она писала такие добрые стихи. Есть и про меня. Хочешь продекламирую?
- Давай.
Дарья дернула к себе край куртки исчезнувшего брата-художника, небрежно брошенной на спинку старого стула, вытерла им паутину с пальца и тихо-тихо проговорила:
Дашенька шла по дорожке,
Дашеньке встретился еж.
Он уколол её в палец немножко
И проворчал: "Это я понарошку.
Ежиков лучше не трожь.
Мы не умеем ходить без одежки..."
Дарья умолкла. В паутине на окне с яростным, исступленным жужжанием забилась муха и стихла, потому что сумела как-то выскочить из ловушки...
- И никогда, никогда твоя мать даже не намекнула вам, кто отец твоего брата, как его хоть зовут?
- Никогда.
- А вы просили?
- Конечно. Любопытно же.
- И говоришь, что Нина Николаевна была совсем бесхарактерная? Податливая?
- Значит... значит, Татьяна, она при всей своей бесхарактерности хранила какую-то тайну вокруг Витькиного происхождения. Что-то такое, о чем смертельно не хотела, чтоб кто-то узнал. А как это ещё понимать?
- Скорее всего так. Тайна смертельная...
- Но мне кажется, Витька мог узнать, откуда, от кого он произрос. Мог. Она с ним в последнее время часто шепталась... Я заставала: сидят рядышком, плечо в плечо... Да я уже об этом тебе говорила... Я тебя запутала окончательно?
- Бесповоротно.
- Чтоб ты совсем уже хорошо не думала обо мне, добавлю - и я, если припрет, бежала за денежкой к матери... А Витька, какой-никакой, а дочке Настеньке тоже в клюве чего-ничего носит... Я говорила тебе - от Людмилы Настенька, от первого брака...
- Скажешь, где Людмила живет?
- Зачем?
- Хочу встретиться.
- Надеешься, что она его тоже в убийстве родной матери заподозрит? Зря. Она любит его, несмотря ни на что. Говорю, он для женщин неотразим как Марчелло Мастроянни! Как ди Каприо! Но если хочешь, если для дела - дам Людмилин телефон... Поговори. Если поймешь, что я своего братца обгадила ни за что, - сейчас же сообщи мне. Если поймешь, что я полная шиза - вызывай "скорую" из психушки...сяду - не пикну. Только Юрика расцелую напоследок, мужу крепко пожму руку за то, что честно изворачивается, чтобы нас прокормить в период повсеместного торжества кризиса и всяческого упадка.. Сама-то после всего услышанного не попадешь, случайно, на Канатчикову?
- Постараюсь не попасть, - пообещала я, вышагивая на свет божий из запущенного хозблока-мастерской.
Уже в Москве, в метро, при прощании Дарья посмотрела на меня с нездоровой какой-то подозрительностью и спросила срывающимся голосом:
- Я - противная? Я вовлекла тебя в какую-то черную дыру? Эксплуатирую твою обязательность? Обливаю грязью брата, а сама себя люблю не знамо как? А к тебе не приходило в голову, что именно я подстроила все это?
- Что именно?
- Ну... смерть матери, которая меня не очень любила?
Я видела, что моя подруга не владеет собой. Рассопливилась, но, забыв про приличия, интеллигентность, не стала открывать сумку, искать носовой платок, а взяла и вытерла нос воротничком брусничной кофты.
- Ответь мне, Дарья, на один вопрос, - жестко приказала я. - Ты способна ухохотаться вблизи открытой могилы? В момент похорон? Чужих похорон?
- Ты обалдела! Я же православная по натуре! Меня же мать с двух лет учила не трогать пальцем ни жучка, ни паучка! Я же довольно воспитанная, в конце концов! Это же только какой-то негодяй... или пьяница с перепою способен на такое!
Электрички гремели справа и слева. Но я отчетливо слышала каждое её слово - так она, рассерженная, кричала от обиды.
Я закрыла ей рот своим чистым, в квадратик сложенным, носовым платком и, глядя в глаза:
- А брат твой, Виктор, мог такое? Хохотнуть в момент погребения.
Она развернула мой платок, утерлась им, кивнула, хлопнув темными, слипшимися от слез ресницами:
- Мог! Он когда выпьет, жутко заводной и юморной. Такой оболтус...
Я хотела сейчас же и предложить, мол, давай договоримся, как только твой брат появится на горизонте, - ты мне звонишь, мне надо с ним встретиться. Хотя бы для того, чтобы узнать - был ли он во время похорон Михайлова на кладбище, где стоят его надгробия с кистью красной рябины.
Но - перетерпела, резонно решив, что если Виктор объявится, - Дарья не скроет от меня этот факт. Пока же не стоит чувствительную мою подругу, запутавшуюся во всяких предположениях, вовлекать в процесс... По разным причинам не стоит... Более того, я, неверная, сейчас же и сыграла равнодушие к Виктору и его выкрутасам:
- Мы с тобой, все-таки, стервочки. Готовы всех собак навешать на отсутствующее лицо. У нас воображение чрезвычайное. Чисто девичье. Потому что не знаем истинного ворога, а знать хотим. Вот и цепляемся к Виктору... Он же нас первый если об этом узнает, и обсмеет...
- Так ты, Татьяна, считаешь, что я, вроде бы, в бреду? Шарики за ролики?
- Немножко. Отчасти. Такое пережить!
Но я так вовсе не считала. Фигура её неоднозначного брата Виктора, как бы там ни было, но таила в себе некий секрет если принять во внимание хотя бы десятую долю из зловещей характеристики его сестры.
- Татьяна, - были последние слова Дарьи перед тем, как нам разбежаться в разные стороны. - никогда, никогда прежде я не слышала, чтобы мать кричала на своего любимого сыночка. Но в день, когда я их увидела вместе, в последний раз, в московской квартире, она назвала его даже дрянью, если он посмеет что-то там сделать. Увидели меня и - умолкли. Я спросила: "О чем это вы?" Мать ответила: "Решил сделать татуировку на плече. Я - против". Тогда мне такое объяснение показалось убедительным. Теперь - нет. Слишком мать была гневна, красна лицом... Из-за татуировки? А ведь Витька одно время волосы до пояса отрастил - она только смеялась. Потом обрился как кришнаит - она тоже ноль внимания. Еще я помню, что в тот день, когда она кричала на него, он в ответ сказал со смехом: "Козлов надо подвешивать за яйца, мамуля! Козлов необходимо подвешивать за яйца! Что все прочие козлы знали - возмездие грядет, как бы они не колбасились. Нельзя, нерентабельно от козлиной вони только отмахиваться веером. За яйца и на фонарь!" Что-то в этом роде... "Прибью!" - ответила моя кроткая мать.