— Зачем придет шаман, Мутеса? — спросил я. — У тебя кто-то болен? Если так, я могу…
— Ты не должен вмешиваться, Гидеон, — твердо сказал Мутеса. — Я знаю, что вы на Западе этого не одобряете. Но время Амы пришло.
Все было абсолютно, предельно ясно. Я охнул от ужаса, поняв, о чем идет речь, и сжал руку Мутесы.
— Ты не должен этого делать, — сказал я тихо, но с гневом. — Мутеса, умоляю тебя…
— А я умоляю тебя, — ответил он, и его голос смягчился. — Гидеон, так приказал Дугумбе. Отказ означает смерть девочки, а если ты вмешаешься, то умрешь тоже.
Он освободился от моего захвата, — на лице его был уже не гнев, но глубокая печаль, — и проследовал за своей женой в палатку, чтобы утешить дочь. А я ошеломленно стоял там и пытался понять, что же делать, чтобы остановить этот отвратительный ритуал перехода, который должен был свершиться.
Из-за шока я плохо соображал. А когда я услышал трескотню старух, собравшихся вокруг палатки и несущих идиотский бред про "вступление во взрослую жизнь", то и совсем потерял голову, выскочил наружу и заорал, чтобы они заткнулись и убирались вон. Но они совершенно проигнорировали меня, дав понять, что мой статус чужака делает меня полностью невидимым в столь важный миг ритуала. Как бы то ни было, я продолжал бесноваться и орать на них до тех пор, пока не пришел шаман, в сопровождении нескольких вооруженных людей довольно угрожающего вида. В руке шаман держал ужасный нож, и это зрелище, а также брошенный им пронзительный взгляд, вернули меня в палатку, где Мутеса уже держал трясущуюся, рыдающую девочку.
— Мутеса, — сказал я, охваченный дрожью, понимая, что остановить этот кошмар нельзя. — Хотя бы скажи шаману, чтобы он позволил мне подготовить ее. У меня есть лекарства, которые смягчат боль, и к тому же мы должны обработать нож и рану.
— Гидеон, тебе нельзя вмешиваться! — еще раз заявил Мутеса. — Это не обсуждается. Все будет сделано так, как делалось всегда. — Мне показалось, что он вот-вот расплачется сам, когда он произнес: — Она — ребенок женского пола, Гидеон. Боль тут ни при чем, важна лишь церемония. — От этих слов Ама в ужасе пронзительно завизжала, и Мутеса крепче обхватил ее. Приказав ей молчать, он потащил ее наружу, к собравшейся толпе.
Крики Амы были ужасны и до того, как обрезание началось; но когда нож вонзился в тело, послышался самый страшный и невыносимый звук в моей жизни. Я схватился за голову и подумал, что сейчас сойду с ума, но вдруг мне в голову пришла мысль. Я метнулся к своему рюкзаку и достал парализатор. Если я не могу остановить это неописуемое действо, то хоть облегчу мучения ребенка.
Я выскочил наружу и увидел картину столь вопиющую, что она навеки запечатлелась в моей памяти. Не было никакого специального места, отведенного для процедуры, ни даже куска ткани на земле. "Ребенка женского пола" держали так, чтобы всем было хорошо видно, как ее гениталии отрезают прямо в грязь, словно кастрируют животное. Неожиданным воплем я нарушил ход церемонии, и при виде оружия шаман с окровавленным ножом в руке сделал шаг назад, освободив мне линию огня. Я тут же нажал на спусковой крючок, тело Амы подскочило в воздух на несколько дюймов, и сознание покинуло ее, безболезненно и милосердно.
— Она просто спит! — заорал я, используя те немногие слова, что знал на их языке. Затем я быстро направил оружие на стражей шамана. — Скажи шаману, что он может продолжать, Мутеса, — сказал я по-английски, откидывая полотнище у входа в палатку и заходя внутрь. — И да простят вас ваши боги.
Глава 46
Нет нужды говорить, что после того вечера все для меня переменилось в лагере Дугумбе. О да, я спорил об этом с вождем, многажды пытаясь убедить его на протяжении многих ночей. Но по большей части он находил мои заявления разве что забавными, хотя в нескольких случаях они довольно сильно его разозлили. Женщину, что получает наслаждение от секса, сказал он, нельзя подчинить. Она станет переходить из палатки в палатку, как шлюха, но шлюх в его в лагере не будет. Далее он сказал мне, что хотя ему нравится мое общество и он выражает мне благодарность за усилия от имени своего народа, впредь мне стоит вести себя более осмотрительно — он, Дугумбе, может вынести ровно столько (но не больше) дерзости от человека, особенно белого человека, и ему не хотелось бы делать меня примером для назидания. Я понимал, что угроза, крывшаяся в его словах, была реальной, и закруглил этот разговор. Взамен я решил тайком делать все, что мог: учил матерей перед ужасным обрядом давать девочкам анальгетики и, когда мы смогли их получить, опиаты. Но на деле многие из этих женщин, сами прошедшие эту пытку, не были склонны облегчать страдания дочерей, собственной плоти и крови, поэтому увечья творились тем же манером, что и прежде.