Луиза ускользала от него. И он почти ничего не мог сделать, чтобы удержать ее.
Поэтому он снова и снова приставал к охраннику, прося разрешение на звонок сверх нормы.
— Завтра, — говорил ему охранник. — Этим займется ваш куратор.
— Завтра будет слишком поздно.
Охранник был мощным, из иностранцев.
— Вам звонки запрещены, Рабен. Не надо было так часто звонить.
— Это важно.
В десятке метров от них остановилась директор Тофт, беседуя с одним из заключенных. Рабен метнулся к ней, перебил, попросил, чтобы его просьбу о дополнительном звонке рассмотрели немедленно.
Прекрасная ледяная улыбка.
— Рабен! — крикнул ему охранник. — Пора возвращаться в камеру.
— Ко мне приходил армейский товарищ, — сказал он Тофт, не двигаясь. — Я о нем беспокоюсь.
— Почему? — спросила она.
— Он нездоров. Боюсь, он может причинить себе вред. Мне необходимо поговорить с ним. И с женой. Она поможет.
— Я передам вашему куратору, что дело срочное.
— Очень срочное.
— Да, я передам.
За его спиной приближались тяжелые шаги — к нему шел здоровяк-охранник.
— Я хотела с вами поговорить, Рабен.
— Можно, я сначала позвоню?
— Нет. Служба пробации отклонила ваше прошение. Обычно им требуется неделя или около того, чтобы изучить наши рекомендации. Но… — Она пожала узкими плечами. — Ваше заявление просто завернули, не обсуждая. Я не знаю, на каких основаниях…
Он не мог дышать, не мог думать.
— Когда я узнаю, то сообщу вам. Мне жаль.
— Что? — Он слышал, что охранник совсем рядом. — Почему?
Она уже уходила. Еще шесть месяцев за решеткой, а ей хватило пары секунд, чтобы сказать ему об этом.
— Тофт! Я прошел полный курс лечения. Я делал все, что вы велели…
— Я не знаю, почему вам отказали. — Она едва повернула голову, на ходу доставая ключи от своего спортивного автомобиля. — Когда узнаю…
— У меня маленький сын. Семья.
— Через шесть месяцев вы сможете снова подать прошение. Соблюдайте распорядок…
— Черт побери, дамочка, что мне делать?
Охранник подскочил к нему сбоку с кулаками наготове, с ухмылкой на лице и очевидным желанием подраться.
— Отойдите от директора, — приказал он.
— Я не прикасался к ней.
Крупный мужчина в форме взял его под локоть. Теперь, когда раны зажили, Рабен был снова крепок, силен и отлично натренирован. Он развернулся и резко толкнул охранника в грудь, отчего тот, засеменив ногами, попятился и в конце концов грохнулся на спину.
Тофт явно получала удовольствие от происходящего. Сложив руки на груди, она не отрываясь смотрела на Рабена.
— Вам следует сохранять спокойствие, — сказала она.
— Я спокоен. Просто мне непонятно.
За спиной снова раздались торопливые шаги, на этот раз их было много. Охранники четко следовали правилам: никогда не ввязываться в драку в одиночку. Некоторые из здешних заключенных опасны. Приведи подмогу и дождись удобного момента.
— Я не психопат. Не педофил и не уголовник.
Перед ним встал все тот же крупный охранник, постукивая по ладони дубинкой.
— Отойдите от нее, Рабен.
— Я не прикасался к ней! Я не…
— Мы не сможем вам помочь, если вы сами не хотите помочь себе, — спокойно сказала Тофт.
— То дерьмо, которым вы меня пичкали…
И вспыхнула ярость, та самая красная ревущая мгла, которая накатывала на него в Ираке и в Афганистане. От него ждали безудержного жаркого гнева, это чувство воспитывали в нем и поощряли его проявления.
Он отскочил, схватил стол, едва соображая, что делает. Двинулся навстречу смуглому охраннику, размахивая столом перед собой. Темная кожа цвета земли в Гильменде. Он видел ее повсюду, когда отправлялся в дозор, не зная, кого встретит: друга или врага.
Одно стремительное движение, и он с пронзительным воплем швырнул стол вперед, целясь в охранника.
Откуда-то к нему потянулись руки, давили колени, пинали ноги, мелькали кулаки. Йенс Петер Рабен очутился на полу, под массой тел, избиваемый, усмиряемый.
Кто-то зажал ему ноги, другой ткнул его лицом в плитку пола.
И поверх всего звучали слова Тофт, произносимые тем ровным, отточенным тоном, который он возненавидел за месяцы, что провел за решеткой. Он извернулся, чтобы посмотреть в ее голубые глаза.
— Медикаментозная терапия, — приказала она. — В камеру его.
Сильные руки поволокли Рабена прочь, невзирая на вопли и брыкание, втолкнули в одиночную камеру, подняли на металлический стол, обмотали его сопротивляющееся тело кожаными ремнями. В руку повыше локтя вонзилась игла. И тут же поплыли перед глазами другие картины, иные формы насилия.