Непроизвольно он вскочил.
Слишком поздно. Маркиз почувствовал в области правого виска невыносимое жжение, мозг его пронзила молния, и он рухнул наземь.
Несколькими минутами позже рот его был заткнут кляпом, а сам он стянут веревкой по рукам и ногам, укрыт пустыми мешками и накрепко привязан к столбу навеса.
Блез Каппель вошел в ризницу, весело насвистывая гимн:
Три ангела вечером нынче пришли…— Ну? Что еще такое? — осведомился аббат Фукс с легким неудовольствием.
— Простите меня, господин кюре. Я подумал над тем, что вы мне недавно сказали.
— Что именно?
— Что все пройдет превосходно.
— Надеюсь!
— А я уверен в этом, господин кюре. Я поразмыслил и понял, что вы правы. Напрасно я себя терзал всякими домыслами. Все будет прекрасно, готов дать руку на отсечение!
Кюре бросил на ризничего озадаченный взгляд, потом отвернулся, чтобы скрыть улыбку, и заключил:
— Да услышит вас Бог, друг мой.
— Если Бог не слушает даже ризничих, — громовым голосом подхватил дородный человек, неожиданно вынырнувший из темноты, — тогда всем нам, жалким грешникам, впору помолчать. Сколько мы ни молись — все попусту! Что скажешь на это ты, звонарь?
И за этим необычайным высказыванием последовал взрыв хохота.
— Полноте, милейший Хаген, следует питать известное почтение к храму, — мягко заметил священник.
Мясник пришел на детский праздник. Благодаря заботам м-ль Софи Тюрнер в зале благотворительного общества все уже было готово. Елка была наряжена, на ней горело пятьдесят крошечных свечек. Рядом с сестрой ювелира вокруг фисгармонии выстроилось двенадцать нарядных ребятишек. Их родные тихо переговаривались, рассевшись на скамьях. Ворота то и дело скрипели, сад наполнялся шумом и гамом, народ валом валил на праздник.
— Добрый вечер, господин кюре!
— Добрый вечер, друзья! Поднимайтесь скорее…
Зал наполнялся. Появились мэр, г-н Нуаргутт, доктор Рикоме, папаша Копф, парикмахер, аптекарь, а также, само собой, Каппель и многие, многие другие. Пришли вдвоем почтальон и полевой сторож Виркур, расположившийся вблизи стенного шкафа, где хранилась накидка Деда с розгами, которую ему вскоре предстояло надеть.
— Смотри-ка, — шепнула какая-то девушка на ухо соседке, — Золушка опаздывает.
Г-н кюре с улыбкой приветствовал собравшихся краткой речью, а затем вернулся в ризницу. По сигналу м-ль Софи Тюрнер дети затянули провансальский рождественский тропарь:
На улице опять Гадают три цыгана, На улице опять Хотят судьбу узнать…В это время Гаспар Корнюсс, облаченный в красный балахон, направлялся к церкви. Ноги у него сильно заплетались, глаза разгорелись, физиономия побагровела. По дороге он постучался в четыре-пять дверей, всюду задавая басом сакраментальный вопрос:
— Все хорошо вели себя в этом году?
— Да, да, Дед Мороз, очень хорошо!
Милейшему фотографу приходилось прислоняться к дверям, чтобы достать книжечку и сделать вид, будто он записывает в нее ответ.
С ним опрокидывали по рюмке, а потом посмеивались, глядя, как Корнюсс удаляется зигзагами.
— Здорово парень накачался! Совсем хорош. И два года назад было то же самое. Тогда он набрался по самое горлышко.
Войдя в ризницу, фотограф испугался, что опоздал.
— Да нет же, Корнюсс, вы пришли вовремя. Дети еще поют.
Священник достал раку из сейфа.
— Красиво, а, Корнюсс?
Фотограф молитвенно сложил руки.
— Еще бы не красиво, господин кюре!
Он подошел поближе, потом отступил, снова придвинулся, обошел вокруг раки, прищурился, протер глаза и с тяжким вздохом глянул на аббата Фукса.
— Господин кюре, — прошептал он, — я недостойный человек!
— Почему?
— Я ничтожество!
— Да что с вами, Корнюсс?
— Я опять перебрал, господин кюре, вот что со мной. Я негодяй!
— Ладно! Хвалить я вас не стану, но это простительный грех. Такой день… Отказаться было нелегко… Не стоит отчаиваться. Тем более что, если память мне не изменяет, вы каждый год малость того, перебираете. Главное, чтобы сейчас там, наверху, вы держали себя в руках, когда будете входить и выходить. Досадно будет, прямо скажем, если деткам предстанет пьяный Дед Мороз.
— Не в этом дело, господин кюре. Дело в этой раке.
— А что такое?
— Не сверкают!
— Что не сверкает?
— Бриллианты. Я не вижу их игры. Это нехороший признак. Я напился, поверьте мне.
Аббат Фукс содрогнулся. Он осмотрел один драгоценный камень, потом перевернул раку и осмотрел второй.
— Я негодяй!
— Молчите, горе вы мое! — яростно прикрикнул священник. — Вы неприлично пьяны. Бриллианты…
И он вновь недоверчиво склонился над ракой. Когда он выпрямился, на лбу у него блестели капельки пота. Лицо его побледнело. Он зажег свечу и поднес ее вплотную к своему сокровищу. Корнюсс тупо следил за его действиями. Внезапно священник поставил свечу, закрыл лицо руками и пробормотал:
— Боже! По-моему… по-моему, они… Ох! Ох!
Аббат Фукс прислонился к стене. На лице у него появилось выражение тоски и безграничного недоумения. Он ухватил фотографа за плечи.
— Корнюсс, ради всего святого, ни шагу отсюда. Следите, чтобы никто не дотрагивался до раки, и никому ни слова не говорите о бриллиантах. Я сейчас вернусь. Главное, никому ни слова! Вы поняли?
— Да-да, господин кюре, — отозвался тот, несколько протрезвев от удивления и испуга. — А что случилось?
Кюре, не отвечая, бросился прочь. Он пересек сад, миновал улицу, площадь, поспешая изо всех сил. Добравшись до лавки ювелира, он постучался в ставень и глухим голосом произнес:
— Макс Тюрнер!.. Макс Тюрнер!..
Ювелир вооружился лупой. Долгий осмотр не потребовался. Максу Тюрнеру хватило одного взгляда. Он горестно изрек:
— Подделка! Эти камни — подделка. Простые стекляшки. Оба эти бриллианта стоят пятьдесят франков. Да вы посмотрите на золотые закрепы. Их силой разогнули, а потом опять загнули как попало.
Из груди аббата Фукса вырвалось сдавленное рыдание.
На втором этаже дети пели:
Он родился, святой Младенец. Звени, волынка! Играй, гобой! Он родился, святой Младенец… Он… ро… дился… Младенец… свя… той…Пели колокола. Их перекличка созывала на праздник Рождества обитателей Мортфона и окрестных деревень. Для Блеза Каппеля они звучали весело, а для священника — уныло, как похоронный звон.
Первой заботой аббата Фукса было попросить ювелира и фотографа хотя бы на время умолчать о похищении. По обычаю Дед Мороз во всем блеске явился в зале благотворительного общества, принял из рук Деда с мешком ребячьи письма, простил грешки, о которых поведал ему Виркур, наряженный Дедом с розгами, и удалился. Пока аббат Фукс устанавливал в алтаре оскверненную раку, Каппель сообщил ему:
— Для пущей надежности, господин кюре, я договорился, чтобы у нас было не четверо «сторожей святого Николая», а восемь.
По традиции раку выставляли в церкви на всю рождественскую ночь. Четверо жителей Мортфона, известных благонравием и примерным поведением, сменяя друг друга, по двое дежурили при ней всю ночь. В этом году сторожить должны были вчетвером.
— Хорошо, Каппель. Очень хорошо…
Выражение лица священника удивило ризничего.
— Господин кюре, вам нездоровится? Хотите, я сбегаю за доктором Рикоме?
— Нет. Не стоит.
Аббат Фукс обошел вокруг ризницы, и вдруг бремя молчания показалось ему невыносимым. Он обернул к Каппелю расстроенное лицо.
— Нам больше не нужно сторожей, бедняга!