-- В таком виде только арестовывать!
-- Я в любом виде арестую.
-- Перестань куражиться, -- сказал я.
-- Не знаю, что это такое, -- ответил Квочкин и снял трубку внутреннего телефона: -- Четырех человек и две машины на выезд.
Он встал, пошатываясь, вынул пистолет, пощелкал затвором и сказал:
-- Попейте тут, ребята, я скоро присоединюсь.
-- Я с тобой, -- сказал я...
Мы расселись по машинам и приехали по хорошо мне известному адресу. Вместе с милиционерами поднялись по старой мраморной лестнице и возле двери спрятались за каменные выступы. Квочкин опять достал пистолет и позвонил. Я в это время гадал, что он ответит на вопрос: "Кто там?" -- "Откройте, милиция" или "Вам телеграмма". Но замок щелкнул без предварительного вопроса. Квочкин шустро просунул ногу в образовавшуюся щель и, дыша перегаром, сказал почти ласково:
-- Ку-ку, Гриня! Приехали.
-- Это не он, это домработница, -- поправил я.
-- Вижу! -- ответил Квочкин и вошел в квартиру, оттеснив служанку.
В коридоре стоял помертвевший от страха Опрелин.
-- Папаша, огоньку не найдется?.. -- начал Квочкин.
-- Это тоже не он, -- подсказал я.
-- Да вижу, вижу! А где... он?
Я пожал плечами.
-- Степан Николаевич застрелился утром, -- сказал Опрелин.
Квочкин ему не поверил и пошел в комнаты, приказав кому-то задержать Опрелина и домработницу до выяснения. Я тоже пошел.
За столом сидел человек, знакомый Квочкину оперуполномоченный милиции, и писал протокол.
-- Ничего интересного, -- сообщил оперуполномоченный. -Типичная попытка самоубийства. Предсмертная записка, пистолет -- все на месте, -- он показал на полиэтиленовые пакеты.
-- Почему мне сразу не доложил?
-- Вы заняты были, товарищ майор.
Квочкин вспомнил, что он был занят откупориванием бутылок, и сказал:
-- Ну да.
Я взял записку: "В моей смерти прошу винить перестройку, лично предателей Горбачева, Ельцина..." и еще десятка три фамилий. Пистолет оказался именной: "... Начальнику политотдела такой-то армии за беспощадное укрепление боевого и политического духа бойцов", -- полная белиберда, но смысл вроде понятен.
-- А кто он был, этот Заклепкин? -- спросил я Квочкина, заметно протрезвевшего и даже жевавшего нечто, отбивающее запах.
-- Как кто! Бывший секретарь ЦК КПСС . А до девяносто первого года пенсионер союзного значения.
Я посмотрел на обстановку в квартире и понял, что он не шутит. Ну и лентяй же я! Почему в бытность партийным журналистом не учил список членов ЦК наизусть? Решил бы задачу в первый же день!
-- Вы сказали, попытка самоубийства?
-- Да, он еще дышит, -- ответил оперуполномоченный. -Отправили в реанимацию. Хотя на текущий момент не знаю, дышит ли.
Я уже ничего не понимал и спросил Квочкина:
-- А при чем тут Шекельграббер? Патологическая ненависть к иноземной идеологии?
Квочкин покачал головой из стороны в сторону, дескать, и да, и не только.
Я вышел в коридор и спросил Опрелина:
-- Зачем ты сегодня заезжал за Размахаевой?
-- Сюда привез.
-- А сейчас она где?
-- В больнице.
-- Что она-то там делает?
-- Как что! Она же единственная дочь Степана Николаевича!
Вот те раз! Ну и балбес я оказался. Две недели собирал никому не нужную информацию, а надо-то было лишь выяснить девичью фамилию Размахаевой, сделать пустячный запрос в архив. Первый блин вышел комом и колом встал в горле. На второй мне вряд ли дадут теста, если учесть потребление алкоголя на душу Квочкина. Хотя он редкий тип пьяницы: чем больше пьет, тем больше преступников ловит, чтобы еще больше выпить от радости... Одно утешение для меня в этой истории -- Размахаева! Переживет ли она такую трагедию в сердцах поклонников: из роковой женщины обернуться заурядной роковой дочерью?
-- Почему он именно сегодня застрелился? -- спросил я Опрелина.
-- Не надо было говорить Поглощаеву, что вы нашли убийцу! -- рявкнул Опрелин.
-- Он мог бы убежать.
Опрелин хмыкнул:
-- Из собственной страны?
-- Значит, ты был его шофером в лучшие времена? -- спросил я. Говорить "шофером Заклепкина" как-то язык не поворачивался.
-- я и в худшие его не бросил. Хороший был человек, себя не жалел и нас с ней, -- он кивнул на домработницу, -- не обижал.
-- А мне не показался. Когда я поймал его на краже документов, он чуть не на коленях ползал.
Опрелин плюнул мне в лицо:
-- Документы украдены мной! -- но он врал, видно было.
Я собрался врезать ему, но один из милиционеров уже заехал Опрелину по почкам. Видимо, он принял меня за "своего", только из другого ведомства. Мне бы утереться и обидеться, но я еще не все выяснил.
-- Он случайно убил Шекельграббера или нарочно?
-- Случайно кирпич убивает.
-- И не жалко ему было иностранного подданного?
-- Что их жалеть, безродных! Их ненавидеть надо, их везде убивают, потому что суются повсюду, как крысы!
Опрелин пел голосом бывшего шефа, но я все-таки сказал:
-- Совершенно бессмысленное занятие. Хоть половину перестреляй, они наберут на интернациональной свалке новых эмигрантов и вырастят точно таких же американцев, а может, и хуже нынешних. Но ведь Заклепкин не одного Шекельграббера прикончил, собственного зятя тоже приговорил персональным судом к сумасшедшему дому.
-- Туда ему и дорога. Марина Степановна сильно не убивалась. Только рожей смазливый, а так -- бездельник и тупица.
-- Ну уж не глупее тебя.
-- Я из себя элиту не корчил, хотя мог, и мне бы простилось.
-- Значит, верно служил.
Подошел Квочкин, сильно расстроенный, и сказал:
-- Поехали в отделение. Тут все ясно, а там ребята ждут, -- он чертыхнулся почти матом. -- Надо же, гад, из-под самого носа ушел!
-- Давай этого прихватим, -- предложил я, кивая на Опрелина. -- Он все знал, помогал воровать документы, статья в законе найдется.
Но Квочкин лишь махнул рукой.
Мы выбрались в переулок и пошли к машинам.
-- Значит, ты вышел на Заклепкина, когда узнал, что его дочь -- любовница Шекельграббера? -- спросил я.
-- Это я потом узнал, -- ответил Квочкин. -- У меня изначально был свидетель, который видел, как Заклепкин вылезал из машины Шекельграббера.