И Поворов вспомнил, как он подслушал наставление надзирателя одному из задержанных: «Бежать отсюда бесполезно. Единственный, кому удалось это сделать, был Феликс Эдмундович Дзержинский, рыцарь революции. И то этот рыцарь спрятался в бочку с дерьмом. Тогда канализации не было. А теперь не смоешься». И захохотал от сказанной двусмысленности.
Следующий надзиратель повторил всю процедуру с точностью робота и повел Поворова к камере.
«Двести шестая камера», — прочитал Виктор.
— Хулиганка! — добавил надзиратель.
— Почему хулиганка? — не понял Поворов.
— Статья есть такая в Уголовном кодексе, двести шестая, за хулиганство, — пояснил надзиратель.
Он открыл окошко в двери, называемое «кормушкой», и посмотрел вовнутрь камеры. Затем закрыл кормушку, пробормотав:
— Мир и гладь, божья благодать…
Надзиратель посмотрел на Поворова, чему-то усмехнулся и открыл дверь.
Задержанные, занимавшиеся до этого каждый своим делом, замерли.
— Входи! — приказал надзиратель.
Поворов вошел вслед за надзирателем.
Тот, оставив дверь камеры открытой, пошел к койке, стоящей у самого окна.
— Иди за мной! — приказал он Поворову.
Тот не осмелился ослушаться.
Надзиратель сбросил с койки у окна чьи-то вещи и сказал:
— Это будет твоя койка. Самая удобная. У окна воздуха больше. А то курят, хоть топор вешай. И вони меньше, от параши далеко.
Парень лет двадцати, высокий и худой, подскочил к надзирателю.
— Гражданин сержант, но это моя койка!
Надзиратель презрительно отстранил его рукой от себя.
— Ты, Сойкин, хулиган! Твоего здесь что на тебе. Ты теперь переходишь на государственное обеспечение.
Надзиратель покинул камеру и закрыл за собой дверь на замок.
«Дверь была открыта, но никто даже не сделал попытки сбежать. Хотя каждый, как и я, знает, что далеко не убежишь — упрешься в следующую решетку».
Поворов оглядел напряженные лица собравшихся вокруг него сокамерников и, улыбнувшись, произнес с некоторой бравадой:
— Привет честной компании! Позвольте представиться: Виктор Поворов!
Сойкин явно боролся с желанием немедленно броситься на Поворова и затеять с ним драку, но медлил, не зная последствий.
— Наше вам с кисточкой! — решил Сойкин отложить экзекуцию. — Бугор или прыщ на ровном месте? По какой статье?
— По сто семнадцатой.
— Что так гордо? — спросил крепкий, просто литой парень лет тридцати, явно восточной национальности. — Мы сегодня старосту камеры выбираем. Если хочешь стать старостой, то должен пройти испытание…
Поворов лег на койку и вытянулся.
— Ночь провел в боксе, не сон, а муки… Старостой я стать не прочь!
Сойкин просто залебезил перед Поворовым:
— Просто необходимо тебе. Лучшую койку ты уже получил. Теперь остается завоевать власть, и дело в шляпе…
Мужчина лет сорока, с испитым лицом и тупым взглядом, с детским смехом подхватил:
— …шляпа на папе, папа на маме, мама на диване, диван в магазине, магазин в Берлине, Берлин в Европе, Европа в жопе…
— Если мы — Европа! — подчеркнул Сойкин. — Ясно, задержанный Баранов?
Баранов стушевался и ушел к параше.
Поворов оглядел камеру.
— А на воле говорят, что камеры все переполнены. Здесь на шесть коек шесть человек…
— «Все врут календари…» — продекламировал крепкий парень восточной наружности. — Считать не умеешь. С тобой — восемь!
Поворов еще раз пересчитал задержанных.
— Могу всех представить, раз уж ты можешь быть нашим старостой: я — Григорьев, валютчик, по определению милиции…
— Так за валюту сейчас не сажают! — удивился Поворов.
— Статью никто не отменял. Можно только в пунктах обмена.
— А ты решил побольше заработать? Чтобы у тебя купили по курсу продажи?
— Почему нет? Очередь была на час. Мужик спешил. Я помочь хотел. Оказалась провокация. И валюты лишился, и в тюрьму попал.
— Не повезло! — посочувствовал насмешливо Поворов. — Представляй дальше.
— Сойкина ты уже знаешь, на его койке валяешься. Баранова видел, тот, что на толчке сидит, ему место в дурдоме, а не в тюрьме. Этот великан так и прозывается — Великанов, оба — хулиганы, на толчке по дурости, великан по пьянке. Серьезный мужчина на койке — Кузин, по семьдесят девятой пашет, пришел к нам из Большого дома, отказались они от него, орешек не по зубам оказался. Жгучий армянин — Айрапетян Вано, задержан за грабеж. А этот толстый и большой, но с фамилией Маленький, твой коллега с первой частью, по сто семнадцатой.
— Так как же эти двое лишних спать будут? По очереди или валетом?
Общий хохот был лучшим ответом. Сойкин продолжал паясничать:
— Король-дама! Марьяж!
— Сегодня утром пять человек «дернули» из камеры на правеж! — продолжил Григорьев. — До вечера пять человек других загонят в наше стойло.
Поворов равнодушно вздохнул, у него уже была персональная койка, а о других печься его не приучили.
— Тесновато! — заметил он, зевая. — В Штатах, я знаю, на одного заключенного полагается девять квадратных метров.
Сойкин восхищенно воскликнул:
— Во, дают! Как у нас при распределении жилплощади! Откуда знаешь? Сидел там?
Баранов, успевший слезть с толчка, вклинился в разговор:
— Ты лучше расскажи, какую цацу заломал?
Григорьев брезгливо принюхался к Баранову и отшвырнул его.
— Воняет от тебя, Баранов, как от козла старого! Руки хоть бы помыл, после того как очко подтирал.
— Зачем мыть, все равно пачкаться будут! — огрызнулся Баранов, но пошел все же к раковине мыть руки и умываться.
Поворов поудобнее устроился на койке.
— Девку я заломал стоящую!.. Джульетту из себя изображала, недотрога. Жениха своего, Ромео, дожидалась из армии: Как-то раз я ее притиснул, так она меня по морде. Даже в кино отказалась сходить. Тогда я ее подкараулил, когда она в Москве припозднилась на занятиях в университете. Со станции шла, а я в кустах засел, мешок набросил, дубинкой по черепушке и в сарай. Хоть день, да мой! Сколько было сил, все на нее потратил, но ломанул от души. Ромео, ты должен мне поставить бутылку, я за тебя самую трудную работу сделал.
— Заложила? — посочувствовал Баранов, успевший быстро умыться.
— Не повезло. Хозяин в сарай приперся зачем-то… А у меня и сил сопротивляться не было. Такая спелая ягодка. А красивая… Закачаешься!
Григорьев прервал его излияния:
— Так ты на старосту будешь пробоваться или нет? А то без тебя обойдемся.
Поворов мигом соскочил с койки.
— Чего это без меня? Что я, пальцем деланный? Говори, что надо.
Григорьев берет полотенце и завязывает глаза Поворову.
— Мы тебе глазки завяжем, а ты должен языком кусок сахара вытащить из руки одного из нас. — Он приподнял полотенце, показывая Поворову, как будет торчать сахар между пальцев тыльной стороны фаланг. — Но только языком. Зубами запрещается. Мы будем следить.
И Григорьев крепко завязал глаза Поворову.
Поворов забеспокоился:
— А как я найду кусок сахара? Он же без запаха!
— Не боись! Мы твой язык подведем вплотную и скажем: «Лижи!»
Григорьев стал кружить Поворова на месте, чтобы тот потерял ориентацию в пространстве камеры.
Сойкин мгновенно забрался на койку и оголил зад.
Григорьев, продолжая кружить Поворова, запел:
— Ладушки, ладушки, где были? У бабушки! Что ели? Кашку! Что пили? Бражку!
Крепко держа Поворова, он подвел его к самому заду Сойкина.
— Лижи!
Поворов энергично взялся за дело, но Сойкин не выдержал и захохотал.
— Щекотно! Я щекотки боюсь!
Когда Поворов вырвался и сорвал повязку, Сойкин уже успел натянуть штаны и сесть по-турецки на койке. Показал зажатый кусок сахара между пальцами, насмешливо протянул:
— Не получилось!
— Не быть тебе старостой! — подтвердил Григорьев.
— Вы меня обманули! Там не было сахара! — закричал Поворов, заподозрив обман.