Григорьев сделал строгое внушение Сойкину:
— Сойкин! Ты опять не подмылся?
И тут началась потасовка. Поворов сбил Сойкина с койки, но Григорьев перехватил его руку и отправил на пол. Сойкин начал бить Поворова ногами. Григорьев, схватив за шиворот, поволок Поворова к параше.
Кузин предупредил Григорьева:
— Не покалечь! А то намотаешь себе новый срок, не разработав первого.
Григорьев бросил в конце концов Поворова у параши.
— Хватит с него… Слушай, победитель! Ты у Сойкина очко лизал, не спать тебе на его койке. Будешь спать на «вертолете» у параши. Все, даже честные люди, начинают с этого путь.
Счастливый Сойкин мигом сбросил вещи Поворова на пол и водворил на койку свои.
Лениво открылась дверь в камеру, и надзиратель так же лениво спросил:
— Что за шум?
Сойкин охотно откликнулся:
— А драки нет! Припадочный попался! Не хочет у окна спать. «Хочу, — говорит, — возле параши, и точка!» Начитался советской литературы, на себе хочет испытать. Мы его и так, и сяк, а он бух на пол — и выть, и кататься…
— Балаболка! — усмехнулся довольно надзиратель и закрыл дверь.
Потап Рудин ночь провел в отделении милиции. В камере он был совершенно один.
— Глядя на пустую камеру, трудно предположить значительный рост преступности, как пишут газеты, — сказал он сопровождающему милиционеру.
— У нас район тихий, — миролюбиво ответил сопровождающий. — Бывает, правда, квартиры чистят!
И он красноречиво посмотрел на Рудина, а затем закрыл дверь камеры.
Рудин после допроса и опознания вещей совсем устал. Довольно вспомнил бешенство пострадавшего, когда Рудин рассказал при нем о подслушанном диалоге в спальне. Рудину даже показалось, что пострадавший скорее примирился бы с потерей картин и антиквариата, чем быть выставленным вот так, на позор, в глазах жены.
Засыпая, Рудин почему-то почувствовал вину перед Инной.
«Надо же! — подумают он. — Она меня сдала, а я еще перед ней, оказывается, и в виноватых хожу!»
В Бутырке Рудин прошел весь путь в общем стаде и вскоре едва отличался от остальных.
«До чего же быстро стирается человеческая индивидуальность! — думал он, глядя на задержанных. — Попробуй разбери: кто здесь с высшим образованием, а у кого три класса? Все на одно лицо! Очевидно, человек на воле отличается прической и выражением лица. А тюрьма стирает индивидуальность».
Первое, что увидел Рудин, войдя в камеру, был останавливающий льющуюся из носа кровь Поворов.
«Ого! — забеспокоился Рудин. — Крутые ребятки! С ними надо держать ухо востро! Не то накостыляют живо!»
— Привет, братва!
Никто не обратил на него никакого внимания.
Лишь Григорьев заметил: «Контингент пошел! К вечеру будет норма!»
Рудин кое-что слышал о правилах поведения заключенных в камере. Неписаных, конечно. И знал, что можно делать, а что нельзя ни в коем случае..
— Разрешите присесть на вашу койку? — спросил он вежливо у Кузина.
Кузин, ошарашенный такой вежливостью, несколько секунд не мог даже ничего ответить. Наконец он обрел дар речи:
— Садитесь, сделайте милость!
Сойкин презрительно захохотал.
— Ёкаламене! Граф, не соизволите ли сесть на парашу? Ах, герцог, вчера, когда мы брали ссудную кассу, я совершил некрасивый поступок: не пропустил вперед себя в дверь даму. Ах, принц мой, она же была проститутка! И проститутка бывает женщиной, герцог!
Почти все поддержали Сойкина своим смехом, кроме Кузина, Рудина да Поворова, который все еще никак не мог под холодной водой остановить сочившуюся из носа кровь.
Кузин опять уткнулся в книжку, которую читал.
Рудин понял, что обижаться глупо, и тоже рассмеялся.
Григорьев подсел к нему.
— За какие грехи повязали?
— В гости пришел без приглашения!
— Домушник, значит?
— У меня доказан только один эпизод! Профессию доказывать надо!
— Сечешь! Молоток! — одобрил Григорьев. — Гони туфту лепилам. Условно можешь схлопотать.
— В худшем случае не больше полутора лет!
— В селении Маштаги, — начал рассказывать анекдот Григорьев, — учитель спрашивает: «Ахмед, сколько будет дважды два?» — «Пятнадцать, учитель!» — «Дурак, я сколько раз вам буду говорить: не больше одиннадцати!»
Рудин засмеялся, хотя слышал варианты этого анекдота раз двадцать.
— Ништяк! — оценил искренность его смеха Григорьев. — Везде чувствуешь себя как дома. Легко перезимуешь. Тебя и в зону не пошлют. Здесь шнырем прокантуешься. Чего гнать куда-то. Пока довезут, обратно везти уже надо. Одни хлопоты. Разнообразят нашу камеру Уголовным кодексом. А то одних хулиганов да насильников бросают. Несерьезный народ! Будем знакомы: валютчик Григорьев!
— Рудин!
— Литературная фамилия! Впрочем, с кем я только не встречался. Сегодня утром на правиловку Пушкина заграбастали…
— Пушкина? — удивился Рудин.
— Александра Пушкина! Не поэта, конечно! Наркотой промышлял. От себя работал.
— Это как?
— Просто: купит мелким оптом, а продает в розницу. Рынок!
Дверь камеры резко распахнулась, и в камеру ворвались четверо надзирателей.
— Встать! — заорал старший. — Собрать вещи и на выход в коридор.
Задержанные, тихо матерясь, стали собирать свои шмотки. Владельцы коек скатали матрацы и вместе с ними по одному выходили в коридор.
— Большой шмон! — шепнул Григорьев Рудину. — Ныкать нечего?
— Пустой! — ответил Рудин. — Повязали меня тепленьким, подготовиться не успел.
Григорьев собрал все со своей койки и вышел вслед за всеми.
А надзиратели, не стесняясь еще не ушедших Рудина и Григорьева, стали колотить большими деревянными молотками по железным койкам.
— Чего это они? — спросил у Григорьева Рудин, когда они оказались в коридоре. — Крепость железа проверяют?
— И крепость тоже! — подтвердил Григорьев. — Есть специалисты, полосу отломают, заточку из нее сделают и надзирателя в заложники. А эти «настройщики» по звуку могут определить разницу, может, где что прилеплено. Мастера имеются и с той, и с другой стороны. Всю жизнь и соревнуются: кто кого…
— И кто кого, по-твоему?
— Борьба с переменным успехом. Пока «мы ломим, гнутся шведы».
Другие надзиратели заводили по одному задержанных в большую комнату с длинным столом, обитым оцинкованным железом, и проверяли каждую складку одежды, каждый шов матраца.
После шмона всех построили по двое в колонну.
— Руки за спину! — раздалась команда.
— Теперь куда? — спросил Рудин у Григорьева, с которым встал рядом. — Опять мыться?
Григорьев рассмеялся:
— Изредка бывает и так: кое-кто приходит утром в банный день помытым. Днем по положению у камеры помывочный день, вот и гонят помытого опять вместе со всеми мыться.
— Зачем?
— Не оставлять же его одного в камере. У него записано: общак, ему общак и создают. Одиночку не имеют права.
— А наши вещи?
— Их еще проверят не один раз. Большой шмон есть большой шмон. Мы идем на прогулку. Вернемся, вещички вернут.
— Шагом марш! — послышалась команда, и все дружно пошли до следующей решетки, где их остановили, пересчитали и сдали на руки следующему надзирателю, который повел их до следующей решетки, преграждающей путь как на волю, так и на прогулочный дворик, расположенный на крыше тюрьмы.
Но как только закрылась дверь за спинами задержанных, они были предоставлены сами себе на полчаса в пространстве прогулочного дворика, над которым была натянута мелкая сетка.
Кроме сетки, над двориками были проложены мостки с перилами, и по ним разгуливал вооруженный часовой.
— А это еще зачем? — удивился Рудин. — Я же не сокол, к тому же не летаю!
— Сетка для порядка больше, — хотя кто его знает… — Григорьев задумался. — Часовой с оружием для устрашения, но если кто тебя убивать будет во время прогулки, часовой будет стрелять на поражение.
Задержанные, предоставленные сами себе, занялись кто чем. Поворов забился в угол и смотрел оттуда злобным волком на всех. Айрапетян достал из ширинки две кожаные перчатки, мигом скатал из них мяч и ударом ноги отправил его Сойкину. А тому лишь бы побеситься. Мигом он послал мяч Маленькому, тот с ходу ударил по воротам, то есть по дверям, возле которых встал Айрапетян. Вратарь легко парировал удар и отбил мяч ногой к противоположной стене.