По щекам Лены катились крупные слезы, но она не замечала их. Как не замечала вопросительно-участливых взглядов официантов, и протянутого Сергеем платка.
Когда слезы залили ей воротник, Лена отмерла — оттолкнула Сережину руку и хрипло спросила:
— И зачем ты рассказал об этом сейчас? Когда мама умерла, и уже ничего нельзя изменить?
— Она попросила меня.
— Она?
— Твоя мать. — Он всучил-таки Лене платок, после чего пояснил. — Мы переписывались с ней все эти годы. Вернее, обменивались открытками с Днем рождения. Раз в год я получал от нее кусок картона, на одной стороне которого были цветы, неизменно лилии (она обожала их), а на другой несколько предложений: пока жива, более-менее здорова, все хорошо. Я пытался завести с ней более частую переписку, но мои длинные письма оставались без ответов. Я принял ее условия, и стал слать ей открытки с такой же периодичностью — раз в год… Представь мое удивление, когда я обнаружив в своем абонентском ящике внеочередное ее послание. Она написала, что скоро умрет, и что перед смертью хотела бы поговорить со мной, так как хочет сообщить мне нечто важное. Лина звала меня в Москву, просила поторопиться. В самом конце послания имелась приписка: «Если приедешь поздно, и я буду уже мертва, пожалуйста, поговори с моей дочерью, расскажи ей всю правду».
Лена зажмурилась, будто солнечный свет, проникающий в зал через большие окна, слепил ее, потом чуть слышно сказала:
— Ты приехал поздно…
— Да, меня задержали дела, и не смог вылететь тут же… Когда я оказался в Москве, Лина уже была мертва…
— А мама… мама так ждала тебя, — запнувшись, проговорила Лена.
— Откуда ты знаешь?
— За день до смерти она позвонила мне. Сказала, что скоро умрет, и что перед смертью хочет рассказать мне нечто важное… Я накричала на нее, велела катиться к черту и не строить из себя кающуюся Марию Магдалину… Она ответила, что не собирается каяться, и вымаливать у меня прощения, просто ей необходимо открыть мне какую-то тайну, чтобы, как она сказала, тайна не ушла с ней в могилу.
— И ты поехала к ней?
— Да. Но разговора не получилось. Она пыталась мне что-то рассказать, но я вышла из себя сразу, как только она назвала твое имя… Я не хотела говорить с НЕЙ о ТЕБЕ. Тогда она мне и сказала, что ты должен со дня на день приехать в Москву. Что ждет тебя вторые сутки, а ты все не едешь…
— Она открыла тебе тайну, о которой упоминала?
— Нет, только намекнула… Она сказала… Сказала… — Лена неожиданно замолкла, беззвучно открывая и закрывая рот, как рыба выброшенная из воды.
Сергей непонимающе смотрел на нее, ожидая окончания фразы, но так и не дождался.
— Леночка, тебе плохо? — спросил он участливо.
— Алекс, — выдохнула Лена, глядя по верх его головы. — Алекс, я…
Тогда Сергей обернулся.
За его спиной стоял импозантный господин с тонкими усиками над капризной губой. Был он строен, хорош собой, ухожен, на него приятно было смотреть, единственное, что портило его внешность, так это взгляд: колючий, негодующий.
— Лена, кто это? — недоуменно спросил Сергей, привстав со стула.
— Я ее муж, — отчеканил красавец и, развернувшись на каблуках, кинулся к выходу. Лена бросилась за ним следом.
Аня лежала на кровати лицом вниз, раскинув руки и ноги, свесив голову через край, и хрипло стонала. Ей было непереносимо плохо: кости ныли, перед глазами плавали радужные круги, черепная коробка трещала, будто вместо мозгов в нее поместили непомерно большой кусок цемента, еще было ощущение, что такой же кусок (а то и больше) был в желудке — короче говоря, Аня впервые в жизни страдала с похмелья.
Приподняв тяжелую голову, проморгавшись, чтобы разогнать разноцветные круги, упорно мельтешащие перед ее лицом, Аня перевернулась на спину. Испустив протяжный вой, села. Комнату поплыла перед глазами, ком в желудке воспарил, поднявшись к самому горлу. Аня вскочила с кровати и, не обращая внимания на головокружение, понеслась в туалет: исторгать из себя алкоголь вперемешку с желчью, а по-простому «дразнить барана».
Когда процесс был успешно завершен, Аня вернулась в комнату. Устало опустилась на кровать. Икнула. Боже, она и не предполагала, что похмелье, такое кошмарное состояние! Знала бы, ни за что не купила бы растреклятую бутылку «Мартини»…
Стоило подумать о выпитом вчерашним вечером вермуте, как тошнота опять подступила к горлу. Схватив с тумбочки приготовленную для поливки фикуса воду, Аня залпом ее выпила. Вроде, полегчало, но не сильно, по этому она прилегла, надеясь, что в лежачем положении желудок перестанет бунтовать.
Н-да, нахрюкалась она вчера! И не мудрено — высосала целую поллитровку вина… Как только влезло! За всю свою жизнь она не выпивала больше фужера шампанского, а тут целую бутылку уговорила. «Мартини» ей не понравился абсолютно — сладкая бурда, пахнущая лекарствами, но Аня стоически опрокидывала в себя рюмку за рюмкой, ведь главное было не насладиться процессом, а опьянеть, забыться…
Когда Петр привез ее из Васильковска, и Аня распрощалась с ним у подъезда, первое, что она сделала, так это разрыдалась прямо на лестничной клетке. Потом поднялась к себе в квартиру, легла на кровать и дала приказ организму — умри. Организм приказа не послушался: и сердце, и мозг, и печень с почками, работали прекрасно. Тогда Аня открыла бабусину аптечку, в надежде найти в ней горы лекарств, с помощью которых можно погрузиться в долгий, переходящий в вечный сон, но в аптечке оказалась лишь жалкая пачка активированного угля. Отшвырнув ее, Аня взяла в руки пояс от халата (того самого, с прорехой), привязала его к гардине, дернула. Гардина свалилась ей на голову, больно долбанув по глупой башке. На темени тут же вздулась огромная шишка, зато в голове прояснилось: Аня приняла решение закончить на сегодня суицидальные эксперименты и подумать, как пережить этот день. Ответ пришел незамедлительно: напиться и забыться…
Что она и сделала! Вылакала бутыль вермута почти без закуски (паршивенький бутерброд с колбасой не в счет), тут же осоловела, свалилась на кровать и отключилась. И никаких душераздирающих переживаний и кошмарных снов! Хорошее средство алкоголь, одно плохо — она им больше никогда не воспользуется, потому что даже вид красивой бутылки (вот она, родимая, валяется у ножки кровати) вызывает такое отвращение, что хоть опять беги «барана дразнить».
Аня сползла с кровати, подошла к зеркалу, взглянула на свое отражение. Ужаснулась. Так кошмарно она ни разу в жизни не выглядела, даже когда болела свинкой. Рожа опухшая, под глазами синюшные мешки, волосы дыбом (в спутанных прядях застряла обглоданная хлебная корка — вчерашняя закусь), на щеках алые пятна. Не женщина — Франкенштейн!
Налюбовавшись на свое отражение, Аня от зеркала отошла. Опять бухнулась на кровать. Задумалась. Время: десять утра, впереди целый день, планов никаких, а заняться чем-то надо, потому что если она сейчас останется валять в кровати, то депрессия одолеет ее окончательно.
Что же придумать, чтобы отвлечь себя от горьких дум? Почитать? Повязать? Прибраться? Все не то… Сходить в кино? В парк? В «Мавзолей», наконец? Она не была там с раннего детства… Представив лежащего в гробу Ильича, Аня передернулась. Смотреть еще на одного мертвеца что-то не хотелось, тащиться на Красную площадь тоже — далеко, к тому же там много милиционеров, а ее с такой рожей каждый второй будет останавливать для проверки документов.
Может, в парикмахерскую? Она давно собиралась состричь обсеченные концы. Обычно она делала это сама, не обращаясь за помощью к профессионалам — денег жалела, но сейчас у нее есть три тысячи долларов, так почему бы ни сходить в салон? Она даже знала в какой — в салон «Леди Икс». Она заприметила его, когда носилась по магазинам, тряся халявными баксами — ей очень понравилась вывеска: черная с золотым, украшенная портретом красотки в полумаске.