Оставшись один в комнате, он вновь взглянул на список, лежавший под настольной лампой вместе с пятью сделанными Циллой копиями. Она выписала имена в алфавитном порядке своим крупным почерком. Первым шел доктор Гиора Бихам, его имени не было ни в списке пациентов Нейдорф, ни среди имен ее подопечных. Очевидно, он работал в больнице Кфар Шаул. Цилла отметила его имя галочкой: должно быть, она уже переговорила с ним и назначила время встречи. Михаэлю пришло в голову, что ни у одного из сотрудников Института не было причин пытаться скрывать профессиональные контакты с Нейдорф. Человек в форме, забравший пайку Нейдорф, видимо, был посторонним, кем-то, кто знал достаточно, чтобы первым делом появиться у бухгалтеров. Он сказал об этом Эли, который вошел в кабинет и сообщил, что отдал расписку графологам.
Эли потянулся и сказал:
— Где ее носит? Пора выезжать.
Вошла Цилла и доложила, что остальные уже в пути; с ними фотограф, Мэнни Эзра тоже едет.
— Хвала Господу за малые радости — наконец-то можно поработать с толковым парнем!
Эли проигнорировал колкость, явно нацеленную в его адрес, и все трое вышли из кабинета. Когда они проходили мимо кабинета Шорера, Михаэль заглянул в дверь. Шорер, все еще сидевший за столом, поднял голову и спросил, что нового. Михаэль в двух словах проинформировал его Шорер вздохнул и заметил, что это усложнит дело до бесконечности, с банками всегда процедурные сложности, и он не знает, как им удастся скрыть это от Леви; Михаэлю не надо рассказывать, как тот будет счастлив.
— Вы собираетесь на кладбище? — спросил Михаэль.
Шорер покачал головой:
— Ходить на кладбище — плохая примета. Никогда не хожу, если могу этого избежать. Когда у тебя будут предложения попривлекательней, дай мне знать.
Михаэль пожал плечами и глянул вдоль длинного коридора, продуваемого сквозняками. Он приостановился на пороге, между дверным косяком и полуприкрытой дверью. Цилла и Эли терпеливо ожидали на верхних ступеньках лестницы.
— Ну, в чем дело? Утратил веру в себя? Тебе что, нянька нужна? — Голос Шорера звучал сурово. — Оступился пару раз — и готов сдаться? Да какого черта с тобой творится? Я ради тебя подставляю собственную шею, рекомендую тебя всем и каждому, они уже готовы поверить, что ты способен ходить по воде, — ты думаешь, я мечтаю прослыть вралем? Больше никаких проблем, ты меня понял? Подведешь меня еще раз — и я засуну тебя с головой в такую яму — пожалеешь, что родился на свет. И сотри это жалкое выражение с физиономии, а то я сам за тебя это сделаю. Давай выметайся!
Михаэль захлопнул дверь и двинулся к Цилле и Эли. Что ж, сам напросился, но все равно Шорер поступил как последний сукин сын, думал он, включая зажигание и трогаясь по направлению к Санхедрии. Каждый раз, когда приходилось ехать в похоронный зал в Санхедрии, он задавался вопросом, сколько времени ему понадобится, чтобы проехать все светофоры на улице Бар-Илан. И сколько придется просидеть в автомобиле, глядя на черные сюртуки, пейсы и шляпы ортодоксов и вечно беременных женщин, нескончаемым потоком переходящих улицу. Вечность пройдет, прежде чем он сможет повернуть налево к полному людей похоронному залу.
Цилла сидела с ним рядом, Эли — сзади. Небо хмурилось, но дождя не было. За всю дорогу они не обменялись ни словом. Когда они приехали на место, Михаэль припарковал машину, протянул Цилле ключи и исчез в траурной толпе.
Как и положено членам слаженного трио, Цилла и Эли разошлись в разные стороны, а «рено» с полицейскими номерами остался стоять на парковке среди машин Института.
11
Михаэль Охайон прикурил, укрывая огонек в ладони. Он понимал, что курить тут не следовало, но ничего не мог с собой поделать. Он остался снаружи, наверху широкого лестничного пролета. Цилла вошла внутрь, а он встал сбоку на верхней ступеньке, глядя на людской поток, вливающийся в зал. Хотя ему пришлось повидать немало трупов, все же находиться в подобных местах было тяжко. А видеть, как тело хоронят в земле, — еще тяжелей. В такие моменты он всегда с завистью думал о роскошных римских гробницах и прочих возможных способах упокоения мертвых. Только не эти носилки, не это тело, обернутое в погребальные пелены.