— Значит, Марсия Франклин? — сказала Вирджиния. — Хорошее имя. Ты очень симпатичная девушка, Марсия, честное слово. Ты меня понимаешь?
Тедди кивнула.
— Ты поняла, что я тебе сказала?
Тедди кивнула еще раз.
— Ты красивая. Не бойся. Тебе ничто не грозит. Мне нужен только один человек, больше я никого не трону, если мне не станут мешать. Ты кого-нибудь любила, Марсия?
Да, означал жест Тедди.
— Значит, ты понимаешь, что это такое. Что значит любить. Так вот, кое-кто убил человека, которого я любила, Марсия. А теперь я убью его. Разве ты на моем месте не поступила бы так же?
Тедди стояла не шелохнувшись.
— Ты меня понимаешь, Марсия. Ты очень хорошенькая. Я тоже когда-то была хорошенькой — пока у меня не отобрали любимого человека. Женщине нужен мужчина. Если его нет, жизнь и гроша ломаного не стоит. А мой муж умер. Теперь я убью того, кто виновен в его смерти. Убью мерзавца, которого зовут Стив Карелла. Убью эту сволочь.
От этих слов Тедди вздрогнула, словно ее ударили бейсбольной битой, и прикусила губу. Вирджиния взглянула на нее с удивлением и сказала:
— Извини, милочка, я не хотела ругаться. Просто я… мне… — И она помотала головой.
Тедди побледнела как мел. Она так и стояла с прикушенной губой, глядя на револьвер в руке женщины, сидевшей за столом. Ее первым импульсом было броситься к ней и отнять оружие. Тедди взглянула на стенные часы, они показывали 7.08. Она повернулась к Вирджинии и сделала шаг вперед.
— Мисс, — сказал Бернс, — там на столе бутылка с нитроглицерином. — И после небольшой паузы добавил: — Я хочу сказать, одно неосторожное движение — и она может взорваться. А здесь много народа.
Их взгляды встретились. Тедди понимающе кивнула.
Она отвернулась от Бернса и Вирджинии, подошла к стулу, стоявшему у перегородки, и села спиной к ним обоим. Ей не хотелось, чтобы лейтенант увидел слезы у нее на глазах.
Глава 17
Часы показывали 7.10.
В голове у Тедди крутилась лишь одна мысль: я должна как-то его предупредить.
Методично и спокойно часы откусывали минуту за минутой, пережевывали и выплевывали в дежурную комнату.
Часы были старого образца, шумные, их тиканье слышали все, кроме Тедди. Они жевали, глотали и переваривали секунды, пока те не превращались в минуты, и тогда, резко вздрогнув, стрелка передвигалась на одно деление вперед.
7.11.
7.12.
Надо предупредить его, твердила себе Тедди. Она отказалась от мысли напасть на Вирджинию и думала только об одном — как предупредить Стива. Отсюда видна часть коридора, размышляла она, видна верхняя ступенька металлической лестницы. Если бы я могла слышать, я догадалась бы, что он пришел, еще до того, как он появился бы в коридоре, потому что знаю его походку. Тысячу раз я воображала звук его шагов. Шаги настоящего мужчины, но при этом очень легкие, ведь у него такая красивая походка. Я бы узнала его по шагам, рубашке, стоит ему только войти в здание, — если бы я только могла слышать!
Но я не слышу и не говорю. Когда он поднимется на второй этаж, я не смогу крикнуть ему: «Берегись!» Я только могу выбежать ему навстречу. Она не станет взрывать свой нитроглицерин, если поймет, что Стив здесь, в доме, где она может просто застрелить его. Нитроглицерин ей нужен для того, чтобы уйти от преследования. Поэтому я смогу подбежать и прикрыть его. Он не должен умереть.
А наш ребенок?
Ребенок, пронеслось у нее в голове. Еще не ребенок даже, а зачаток жизни. И все равно Стив не должен умереть. Я — пожалуйста! Ребенок — что ж… Но только не Стив! Я подбегу к нему. Как только я его увижу, я кинусь ему навстречу, а там уж пускай эта женщина стреляет. Только не Стив!
Однажды она едва его не потеряла. Тедди помнила это Рождество так отчетливо, словно все было вчера. Ослепительная белизна больничной палаты и ее муж, ловящий воздух открытым ртом. Тогда она ненавидела все, что связано с его профессией, и полицейских и преступников, ненавидела роковое стечение обстоятельств, из-за которого в городском парке продавец наркотиков выстрелил в ее мужа. Но потом она позволила ненависти остыть и стала молиться. Она молилась просто и искренне, зная, что если он умрет, то ее мир станет по-настоящему безмолвным. Пока рядом Стив, не может быть безмолвия. С ним в ее жизнь входят голоса жизни.
Сейчас не время для молитвы.
Все молитвы в мире не спасут сейчас Стива.
Когда он придет, думала Тедди, я брошусь к нему и подставлю себя под пулю.
Когда он придет…
На часах было 7.13.
Не верю, что в бутылке нитроглицерин, думал Хоуз.
Или все-таки нитроглицерин?
Вряд ли.
Нет, она блефует. Она обращается с бутылкой так, словно там вода, никакой почтительности. Разве она вела бы себя так, будь у нее нитроглицерин?
Это что-то другое.
Спокойно, сдерживал себя Хоуз. Надо во всем тщательно разобраться. Отделить желаемое от действительного.
Мне очень хотелось бы, чтобы жидкость в бутылке оказалась водой, а не нитроглицерином. Мне очень хотелось бы этого, потому что впервые в жизни меня разбирает желание врезать женщине так, чтобы она упала. Встать, перейти комнату и — к черту ее револьвер! — врезать ей изо всех сил, чтобы она грохнулась на пол, и дубасить, пока она не потеряет сознание. Вот чего мне хотелось бы сейчас, а рыцарство может идти куда подальше, потому что здесь не тот случай. Что и говорить, драться с женщинами непорядочно, но Вирджиния Додж перестала быть женщиной, она превратилась в нечто неодушевленное. К женскому роду она имеет не больше отношения, чем эта пишущая машинка.
Ее зовут Вирджиния Додж.
И я ее ненавижу.
И мне стыдно от того, что я так ее ненавижу, до остервенения. Я не подозревал, что способен на такую ненависть, это она разбудила во мне черное чувство и заставила возненавидеть ее всей душой. Ненавижу ее — и себя за свою ненависть, а из-за этого ненавижу ее еще сильней. Вирджиния Додж превратила меня в животное, в тупое животное, которое откликается только на боль. Причем самое удивительное, что боль причинили не мне. Ну, щека — ерунда, доставалось и покрепче, но что она сделала с Мисколо? что она сделала с пуэрториканкой? с Майером? Вот это я не в состоянии ни понять, ни простить. Она причинила боль людям, которые в жизни не сделали ничего дурного не-женщине по имени Вирджиния Додж. Их вина лишь в том, что они оказались поблизости, и она унизила их, превратила в неодушевленные предметы.
Поэтому я ее так ненавижу.
И еще потому, что я, да и все остальные в этой комнате, позволили ей превратить живых людей в предметы. Она лишила нас человеческого достоинства, и, допустив это, я позволил ей унизить и смешать с грязью всех людей на свете.
Вот я перед тобой, Вирджиния Додж. Полюбуйся.
Меня зовут Коттон Хоуз. Я стопроцентный американец — белый протестант, воспитанный богобоязненными родителями, которые учили меня различать добро и зло. Учили обращаться с женщинами учтиво и по-рыцарски, а ты превратила меня в хищного зверя, способного не только ненавидеть, но и убить тебя за то, что ты здесь натворила.
Ты врешь нам, что в бутылке нитроглицерин.
Я в этом уверен, Вирджиния Додж.
Или, по меньшей мере, надеюсь, что ты врешь. Я не убежден в этом на все сто процентов, но постараюсь отбросить последние сомнения. Я чертовски сильно постараюсь.
Не надо разжигать в себе ненависть. Ненависти во мне и так предостаточно. И сохрани тебя Господь, Вирджиния Додж, когда я окончательно пойму, что ты блефуешь и что в бутылке простая вода.
Сохрани тебя Господь, потому что я убью тебя.
Ответ вдруг пришел к нему сам собой.
Иногда такое случается.
Распрощавшись с Аланом Скоттом, он прошел через притихший дом, в котором поселилась смерть, и оказался в просторном вестибюле с хрустальной люстрой и роскошным зеркалом у дверей. Он взял свою шляпу с мраморного столика перед зеркалом, удивившись вдруг, отчего он сегодня надел шляпу, ведь он так редко носил ее, вчера, например, он пришел сюда без шляпы — и тут его кольнула мысль о том, что богатство обладает свойством внушать невольное почтение.