К чертям летит сорванный шлем, и почти скользя по разлитому бензину, на коленях заваливаюсь рядом с лежащим телом. Именно телом, еще не касаясь его, не трогая вывернутых рук, не пытаясь найти под разбитым шлемом точку пульса, каким-то ледяным звериным чутьем понимаю, что ничего, ничего уже не сделать. Хочется кричать, но горло перехватывает, боль острыми иглами пронзает все тело, а взгляд никак не может оторваться от застывших ледяных глаз, упорно смотрящих в небо, таких ярких, таких блестящих под осколками разлетевшегося визора, таких родных, и так тяжело не касаться пальцами окровавленных губ, застывших в улыбке. Губ, которых еще некоторое время назад, удалось коснуться поцелуем украдкой, за гаражом, что бы никто не видел и не знал, и понимать сейчас, с безумной остротой, что это было последнее прикосновение... Боль обрушивается с безумной силой, дрожащими пальцами тянусь к его руке, к черту стертым вместе с перчатками пальцам, и не успеваю, кажется, кто-то тянет меня в сторону, почти отбрасывая как сломанную куклу, и звуки пропадают, остаются лишь шлемы, лица, мотоциклы, и все еще вертящееся колесо того, кого он нежно называл братик... На губах вкус соли, когда успела искусать, ветер треплет волосы, перепачканные в его крови, пальцы, тоже, и она сохнет, заставляя безмолвно кричать, не имея сил даже заплакать, не имея возможность даже коснуться, и видя лишь плотную стену спин. Хочется кричать, подняться с колен, и растолкав всю эту толпу, просто прижаться к груди, где должно биться сердце, гулкое, знакомое, слишком спокойное, слишком родное. Господи, почему так больно?
Как хочется провалиться в спасительный обморок, но сознание не покидает, оставляя меня безмолвным, скрюченным свидетелем фарса, происходящего вокруг тела того, кто не мог так просто уйти, и среди мотоботов и тяжелых ботинок, слишком ярко выделяется рука в полустертой перчатке, рука, которая уже никогда не сожмется в кулак, рука, которая никогда не коснется кожи, рука, которая... кто-то тянет меня на обочину, что-то суют к лицу, но я не могу оторвать взгляд от белого шлема, стесанного, окровавленного и совершенно не подвижного. И снова накрывает, ломая, сводя с ума, оставляя в какой-то безумной круговерти.
Калейдоскоп проблесковых маячков, слишком блеклых на ярком солнце сводит с ума. Пальцы судорожно сжимают чахлую траву на обочине, когда скорая разбивает толпу, и неподвижное тело уже окружают белые халаты, выкрики, звуки проезжающих машин, голоса окружающих - все сливается в бесконечную какофонию от которой разрывается голова, и кажется, вот-вот разорвется сердце. От души зову проклятую бессознательность, но словно в наказание вижу как в микроскопе, на максимальном приближении, как коротко качает головой врач над распростертым телом, как качается белый шлем, откинутый фельдшером на дорогу, и сыплются остатки визора на раскаленный асфальт.
- Солдатик... мой солдатик... - растерянно и беззвучно пытаюсь звать. Вопреки всему, вопреки окружающим, вопреки разуму четко осознающему, что он больше не откликнется, больше не встанет, не подойдет, не заключит в стальные объятия, и не скажет на ухо успокаивающие глупости едва слышным шепотом. Из горла вырывается хриплый крик, который, кажется, перекрывает и шум дороги, и гомон голосов. Меня словно пружиной подбрасывает с обочины, но в, то, же мгновение оказываюсь в сильной хватке и натыкаюсь взглядом на растерянный взгляд красных от слез глаз Тора. Он и сам явно не в себе но держит крепко, не давая вырываться, не отпуская до того момента, пока стальная игла не входит под кожу, и спасительное беспамятство приходит на смену бессильному сумасшествию.
Еще несколько секунд мир обессилено мигает, как догорающая галогеновая лампа, а затем наваливается тишина и темнота, заключая в теплые и мягкие объятия, словно защищая, закрывая от той боли, что стала каким-то откровением и поражением. Платой за слишком счастливое время.
Смаргиваю, чувствуя, как на глаза снова наворачиваются слезы. На экране продолжает идти запись с видеорегистратора - хорошо видно, как заваливаюсь я в руках Тора, и как он несет меня ко второй машине скорой помощи, сопровождаемый худощавым фельдшером, нервно перебирающим в руках тот самый шприц, который тогда прервал мою истерику. И даже сейчас мне все еще кажется, что парнишка размышляет, не всадить ли такую же дозу Тору. Впрочем, он явно держится лучше меня на той записи, и несмотря на жесткий разговор, случившийся накануне, держит осторожно и остается у машины до тех пор, пока она не уезжает.