Позже, уже на Лионском вокзале, развернув «Монд» или «Орор», Каратаев обнаружил на первой полосе портрет мадам Келло. Это была самоуверенная женщина лет пятидесяти, которая еще лет десять назад слыла безусловной красавицей.
— Обратите внимание, месье Пикарт, как изменчиво настроение толпы, — Савва толкнул в бок задремавшего было Нижегородского. — Сегодня против нее настроена вся французская общественность, и мало кто сомневается, что эта холеная шея познакомится с ножом гильотины. Однако уже в июле, то есть всего лишь через четыре месяца, Генриетту Келло выпустят на свободу под одобрительные возгласы той же общественности. Присяжные квалифицируют ее преступление как «убийство из патриотических побуждений».
— Да? — сонно пробормотал Нижегородский. — Ну и что?
— А то, что Франция, как и вся Европа, хочет войны.
— А при чем здесь война и эта дамочка? — зевнул Вадим. — Не вижу связи.
— Связь в данном случае очевидна, — Каратаев ткнул пальцем в портрет дамы. — Судебный процесс начнется, когда мир будет стоять на пороге войны, и как раз это обстоятельство спасет шею мадам. Головы людей, еще недавно возмущенных цинизмом мартовского убийства, будут уже затуманены. На первый план выйдет главная добродетель июля — па-три-о-тизм. Адвокаты умело этим воспользуются. Они что-то там раскопают и обвинят убиенного Кальме в антифранцузской пропаганде и изощренной форме пацифизма, который в июле будет не в чести. Они заставят обывателя позабыть о скандальном бракоразводном процессе Келло с первой женой, о не менее скандальной переписке министра с любовницей, о его финансовых махинациях, наконец, и сумеют убедить публику, что рукою мадам двигало чувство оскорбленной француженки, а не мстящей супруги. Буквально в эти же дни, в самом конце июля еще один «патриот» застрелит Жореса, основателя «Юманите». Тот требовал мира и рассуждал о человечестве, позабыв, что то, что «дают во время войны человечеству, украдено у родины». Его убийцу позже также оправдают. И верь мне на слово, Нижегородский, такой прием защиты, когда преступника объявляют патриотом, будет действенным во второй половине этого года не в одной только Франции.
В Амстердаме их ждало приятное известие: «Фараон» полностью готов. Он лежал на специальной подставочке, как новорожденный царственный младенец, а ван Кейсер, счастливый папаша этого чуда, только вчера закончивший полировку самой большой и самой парадной его грани, буднично прозванной «табличкой», стоял рядом в ожидании реакции заказчика. Задернув плотные шторы, он включил специальное освещение в виде трех ярких точечных источников, затем нажал еще какую-то кнопку, и подставка с бриллиантом начала медленно вращаться. Младенец ожил.
В отличие от стеклярусной бижутерии бриллиант если и разбирал поглощаемый им свет на цвета радуги, то, возвращаясь обратно, они снова сливались воедино, окутывая камень искрящимся белым сиянием, отчего тот казался вдвое больше. Вокруг словно возникла аура, вторая сущность, живущая своей самостоятельной жизнью. Она то мелко пульсировала, то ярко вспыхивала, то почти угасала. Когда же глаз привыкал к этому свечению, он начинал различать еще одно сияние, едва заметное, но отдельное и гораздо большее по размеру, чем первое.
Никогда еще лучи света не вытворяли в прозрачном кристалле таких кульбитов и сальто-мортале. Но это не было беспорядочным метанием пойманных в ловушку фотонов. Гениальный расчет граней подчинил их движение сложнейшей программе, так что, претерпев миллиарды внутренних отражений и вырываясь наконец наружу, лучи интерферировали, создавая некий пространственный световой муар. Он был соткан из всех цветов спектра, сумма которых вновь создавала самый благородный цвет природы — белый. Но не безжизненно-белый, а окрашенный легчайшими тональными ароматами голубого и желтого, синего и фиолетового.
— Сто сорок один и двадцать шесть сотых карата, — сказал ювелир. — Я отклонился от расчетного веса на три сотых метрического карата. Полагаю, что при такой сложной форме огранки это допустимо.
— Да вы просто кудесник, — похвалил Нижегородский. — Август, ты когда-нибудь видел что-то подобное? Скажу вам положа руку на сердце, Якоб, в сравнении с вашей работой хваленый «Регент» — стекляшка, выпавшая из брошки французской проститутки.
— Ну… вы преувеличиваете, «Регент» — великолепный бриллиант.
— Хотелось бы узнать цену «Фараона», господин ван Кейсер, — произнес Каратаев, которого Нижегородский представил своим финансовым директором.