Лицо Роберта д'Акастера блестело и лоснилось от пота, как будто он весь состоял из плавящегося жира. Он споткнулся, поднимаясь на помост, покачнулся и чуть не упал. Но Филипп д'Акастер услужливо подхватил его и помог подняться. Хозяин шлёпнулся в одно из резных кресел, и оно заметно прогнулось под ним. Очевидно, ужин залили изрядным количеством вина.
Отец Ульфрид занял одно из кресел поменьше. Во второе огромное резное кресло уселся человек, выглядевший так, словно на ужин ему не досталось ничего кроме корки хлеба и горьких трав. На первый взгляд он казался пожилым и костлявым, с тёмными, глубоко запавшими глазами. Даже двигался он как старик, как будто просидел много лет в каком-то зале заседаний или в библиотеке, углубившись в книги. Но посмотрев повнимательнее, я поняла, что ему не больше тридцати, а возможно и меньше.
Какой-то человек, прижатый ко мне с другой стороны узкой скамьи, толкнул меня локтем под рёбра.
— Смотри, вон человек епископа, вон тот. Говорят, он поймал собственного брата лежащим с мужчиной и свидетельствовал против него. А потом наблюдал, как его брату отрезали нос и уши. Что за ублюдок способен на такое?
Декан епископа поплотнее запахнул подбитый мехом плащ, словно боялся сквозняка, хотя замёрзнуть в этой церкви никак невозможно, разве что если в венах вместо крови течет ледяная вода.
Толпа снова зашумела. Дверь открылась во второй раз, и в церковь ввели Османну на верёвке, привязанной к запястьям. Деревенские начали шептаться. А когда она проходила между скамей, некоторые из них осеняли себя крестом и отодвигались, словно думали, что она заразна.
Османна, бледная, но с двумя неестественно яркими пятнами на щеках, смотрела прямо перед собой. На ней не было бегинского плаща, без него она выглядела хрупкой и беззащитной. К юбке пристали клочья соломы. Длинные волосы распущены и спутаны, как в тот день, когда я впервые увидела её в отцовском доме.
Злобный шёпот становился всё громче, как будто гудел пчелиный рой. Филипп д'Акастер с нескрываемой усмешкой подался в сторону Османны, разглядывая её, как служанку из таверны. Очевидно, вид связанной неопрятной девушки пробуждал в нём самые низменные желания. Мне стало дурно от отвращения.
Декан окинул взглядом зал, и все тут же умолкли. Декан кивнул писцу, сидящему за маленьким столиком возле помоста. Если декан был молод, то писец — ещё моложе, совсем прыщавый мальчишка. Он торопливо, одно за другим, затачивал перья, как будто ждал приказа переписать всю Библию еще до конца дня.
Декан нетерпеливо кашлянул. От этого звука несчастный писарь задрожал, как высеченный школьник, рассыпал перья по полу и бросился подбирать. По залу прокатилась волна грубого смеха.
Декан неторопливо переводил взгляд с Беатрис на меня. Потом ткнул в меня пальцем с кольцом. Я встала.
— Полагаю, госпожа, ты и есть глава дома женщин, та, кого называют Настоятельницей Мартой, верно?
Я кивнула, стараясь дышать спокойнее.
Декан обернулся к д'Акастеру.
— Ей незачем давать присягу, поскольку она отлучена от церкви. Проклятый не смеет произносить имя Бога. Такие, как она, не могут свидетельствовать против благочестивого человека, но её свидетельство против другой преступницы может быть выслушано — дьявол осудит сам себя. — Он снова обернулся ко мне, вздёрнув подбородок с таким видом, будто собрался приказать поварёнку опустошить горшок. — Госпожа, мы требуем, чтобы сейчас, перед нами, ты говорила правду, иначе сама окажешься обвиняемой на этом суде — если, конечно, женщина вроде тебя, лишённая милости и благодати нашего благословенного Бога, способна отличить правду от лжи.
— Мы всегда помним, что наш благословенный Бог — свидетель всех наших речей, лёгких и серьёзных, публичных и частных. Поэтому у нас есть обычай говорить правду. В отличие от некоторых, мы не нуждаемся в присяге, чтобы говорить правду.
Я услышала вздох деревенской толпы за спиной. Отец Ульфрид попытался что-то сказать, но декан, не отрывая от меня глаз, поднял руку, приказывая священнику умолкнуть.
— Ради твоего блага, госпожа, я искренне молюсь, чтобы это было так. Итак, начнём. — Он обернулся к писцу. — Можешь записать, что присяга не произносилась, и, следовательно, её слова не будут иметь большого веса.
— Если наши слова весят столь мало, могу я узнать — зачем вы взяли на себя труд привести нас сюда? — спросила я.
Рот декана изогнулся в лёгкой улыбке, но глаза не улыбались.
— Чтобы склонить весы правосудия, достаточно и пёрышка, госпожа. Но оставим это. Его преосвященство епископ желает знать, как глубоко распространился яд. Достаточно ли нам вскрыть нарыв, госпожа, или придётся отсечь всю руку? — Он многозначительно посмотрел на отца Ульфрида, кусающего губы, как будто из страха, что это предупреждение предназначено ему.