— Этого недостаточно, Алан. Десятину отдают не мне, а Богу. Утаивать, то, что должен Богу, — страшный грех.
Алан сложил мускулистые руки на груди и нахмурился.
— Напрасно ты думаешь, что дождь портит только урожай. Без солнца и ветра соль не выступит на песке. Нам тоже нужна сухая погода, чтобы соль затвердевала. В этом году мы не работали почти половину времени, и в прошлом тоже. А когда могли — трудились как волы, дни и ночи без сна. — Он подался вперёд, положил на стол огромные руки, обмотанные, как у многих работников, грязными тряпками, чтобы защитить во время тяжёлой работы. — И дело не только в погоде, отче, еще в муке. Нам нужна мука и овечья кровь, чтобы очищать соленую воду, но если овцы дохнут, а урожая нет, цены растут и нам приходится платить, сколько запросят, ведь без этого соли не сделать.
— Я понимаю, как это тяжело, Алан, — сочувственно сказал я, — но...
— Нет, отче, не понимаешь! — зарычал Алан. — Что ты знаешь о том, каково потеть над котлами день и ночь, в пару и дыму от костров? Думаешь, это легко?
Он развязал узел на левой руке, медленно снял заляпанную ткань и поднёс огромную ручищу к моему лицу. Кожа на ладонях отслаивалась, между пальцами пролегли глубокие мокнущие трещины. Он перевернул руку. Суставы всех пальцев покрывали незаживающие язвы.
— Вот что делает соль, отче — высушивает кожу так, что она трескается и не заживает. Ты чувствовал когда-нибудь, как соль щиплет открытую рану, отче? Когда узнаешь, поймёшь, что значит тяжело.
Но мне случалось это узнать. Я очень хорошо помнил, как щиплет соль. Раны на спине снова горели, я опять ощущал, как грубые частички соли втираются в ободранную плоть, жжение становилось невыносимым, я чувствовал, что теряю сознание, но боль не отпускала, не давала забыться. Я смотрел на руку Алана и думал, каково это — день за днём ощущать такую боль, день за днём работать этими пальцами, превозмогая жжение. Алан с неуклюжей поспешностью опять перевязал свою руку, как будто устыдится того, что показал мне свои раны.
Я окунул перо в чернильницу.
— Я запишу, что ты полностью расквитался с десятиной, Алан. В Норвич я отсылаю только четверть, той соли, что ты принёс, хватит для уплаты. А потом... потом ты принесёшь для прихода, что сможешь, когда дела пойдут лучше.
Его это покоробило, должно быть, он почувствовал себя просящим и униженным. Он ушёл, не взглянув на меня.
Алан оказался далеко не последним, кому мне в тот день пришлось говорить такое. Я знал, что должны принести из каждого дома. Всё тщательно записывалось в приходную книгу — чем владел хозяин подворья, где работал и какие у него запасы. Каждый огород, участок земли, полоска в поле, скот и мастерские в Улевике учтены и оценены. Церковь подсчитала, сколько можно вырвать у каждой семьи, но расчёты основывались на тучных годах. Не делалось скидок на случай, если урожай окажется плохим или скот погибнет. Отдавать десятину от всего, что произведено и заработано, достаточно трудно и в хороший год. В тяжёлый — отдать десятую часть от почти ничего означало голодную смерть.
Близился вечер, череда жителей деревни и их оправданий почти закончилась, и я остался один. Я полистал страницы книги счетов. Цифры в длинных столбцах не особенно точны. Если кто-то проверит эти записи... нет, они не станут. Епископ не станет беспокоиться о нищем приходе где-то на задворках. Даже в лучшие годы то, что церковь святого Михаила посылала в Норвич, должно быть, составляло самую малость от десятины, собранной с остальных. Сам епископ интересовался только богатыми приходами, которые имели гораздо больше возможностей его обмануть. Он никогда не сможет держать достаточно писцов, чтобы проверять записи каждой мелкой и захудалой деревенской церкви.
Господи, сколько же епископ продержит меня в этой ссылке? Я не годился для работы приходского священника. Ну что я знал о стоимости свиней или о цене каких-нибудь паршивых кур? Я отбыл наказание за грех с Хилари. Разве я ещё не достаточно страдал? И если не удастся сделать так, чтобы епископ снова взял меня в собор, меня забудут и оставят гнить здесь до конца моей несчастной жизни, как случалось с другими.
Я ещё помнил запахи оживлённых улиц Норвича, рынки, пахнущие приправами и рыбой. Я слышал крики торговцев и хозяек, уговаривающих прохожих отведать фруктов в меду и сладкой маринованной селёдки, булочек с корицей и сладостей с ароматом розовой воды. Я чувствовал нежность мускусного масла, которое слуги втирают в распаренные после бани тела. И Хилари. Нежные руки на моих ягодицах. Язык, скользящий по моему бедру до...