— Ты тоже не любишь?
— А чем, по-твоему, один начальник отличается от другого? Я недолюбливаю Рожнова, ты — меня.
— Как-то ты сказал, что Рожнов советуется с тобой.
— Советуется — когда ему нужно.
— А если тебе что-то понадобится?
Шустов задал встречный вопрос:
— Как ты думаешь, Андрей, почему вообще существует начальство? К примеру, для тебя.
Яцкевич пожал плечами. Старая песня, сейчас сообщит о свободе, которую…
И не ошибся.
— Для того, — продолжил Олег, — чтобы ты не думал. Если тебе дать слишком много, ты начнешь думать. Тут и до бунта недалеко, как считаешь?
Андрей до того привык к подобным разговорам, которые считал оболваниванием чистой воды, что не счел нужным отвечать. В конце концов ему нет дела до настроения Шустова — подпортил он его или нет, Андрей еще в начале матча отметил, что Олег явился на игру не в лучшем расположении духа, но раскачался от хорошей игры, которая, несмотря на откровенное равнодушие Яцкевича к баскетболу, произвела и на него впечатление.
Меняя тему разговора, Андрей рискнул спросить:
— Сам-то чего кислый?
Олег махнул рукой — не хотелось открывать причин, которые ввели его в уныние. Он не так часто встречался с дочерью, пришлось преодолеть себя, чтобы однажды появиться на пороге некогда своей квартиры. Казалось, не было долгих месяцев разлуки, а с другой стороны, они давали о себе знать: дочь встретила его радостно, долго плакала у него на плече, и Олегу пришлось выслушать справедливые упреки девочки.
Однако чувствовал себя чужим в этой квартире, пил чай на кухне, постоянно держа в голове привычку шумно втягивать горячий напиток, от этого обжег язык, словно боясь быть уличенным, смущенно глянул на жену, и только выйдя с дочерью на улицу, почувствовал себя раскованней. Но все равно прошло достаточно времени, пока он наконец-то освоился в компании с девочкой.
Ему было невероятно сложно объяснить ей причины, по которым они редко виделись. Ей только девять лет, но чувствовалась в ней не просто потребность в объяснениях отца, а четко усвоить для себя, понять… и простить. Потому что Олег нуждался в прощении, во всяком случае так он понял, общаясь с ней, ведь в каждом ее вопросе сквозило нетерпение, особенно первые минуты, это уже после, когда наконец оба стали привыкать друг к другу и говорили, перебивая, между ними возникла та невидимая, когда-то прерванная связь.
Томительным было признаться себе в том, что вынуждены оба привыкать друг к другу. Но ничего не поделаешь, даже непродолжительная разлука требует некой адаптации, а тут месяцы.
Олегу хотелось, чтобы дочь знала, явственно представила его, стоящего под холодным дождем и устремившего тоскливый взгляд на ярко освещенные окна. Но он предвидел вопрос дочери: "А почему не зашел?" — и не знал на него ответа. Виной тому — громадный промежуток времени, именно время заставило его относиться к девочке, как к взрослой. Но опять же это только первое время, потом все стало на свои места.
И вот неожиданное откровение Яцкевича и его подтолкнули к открытому разговору.
— С дочкой вчера встречался, — улыбнулся Олег.
Яцкевич равнодушно воспринял это известие.
— Не подумываешь сойтись со своей бывшей? — спросил он.
— Честно? — поймав необязательный в этом случае кивок собеседника, Олег продолжил: — Если честно, Андрей, то бегом. Но не из-за жены, нет, хотя и по ней скучаю. — На его лицо набежала грустная улыбка. — Вчера с дочуркой часа полтора гулял.
— Отцом-то тебя она называла?
Олег долго молчал.
— Знаешь, — наконец произнес он, — она, конечно, не взрослая, но в ней определенно есть детская дипломатия, раньше я об этом не догадывался. Называла, — глаза Олега погрустнели еще больше. — А отчима за глаза предпочла называть Васькой. Олимпийским, — добавил Шустов и пояснил: — Он работал начальником цеха на фабрике пластмассовых изделий, в свое время наладил производство полиэтиленовых пакетов, с изображением олимпийского Мишки, в частности. Натаскал домой столько пакетов, что до сих пор не кончились. В магазин — с "Мишкой", вторую обувь в школу тоже таскает в таких же пакетах. Не обижается, спрашиваю? Качает головой: "Ты что, папа! Обидится. Я даже маме не говорю, что дала ему прозвище". — "А почему не Мишкой, спрашиваю?" — "Так ведь он Василий Геннадьевич, отвечает". Да, говорю, так даже забавней.
Олег умолк, бросив на товарища смущенный взгляд.
— Ты тоже помалкивай, Андрей. Это личное. Если хочешь — ты поплакался мне, я — тебе.
— Заметано, командир, — улыбнулся Яцкевич.
Андрей в очередной раз убедился, что Олег не может быть причастен к смерти Светы Михайловой и Валентины Ширяевой. Во-первых, Андрей искал и не мог найти причин, по которым Олег мог дать согласие на этот зверский акт. Трудно, почти невозможно представить себе Олега, самолично затягивающего удавку на хрупкой шее девочки. Если все же предположить, то снова нужны причины; вразумительного ответа не было. Скорее всего это вопрос к Рожнову — почему Михаил Константинович заранее был уверен в Олеге. Или к Мигунову, который разработал этот кровавый план. Что, поставили перед фактом? И это вряд ли. Невозможно всех поставить перед фактом: и Рожнова, и Олега, и Тимофея. Это уже пахнет групповым умопомешательством.
Но вот сейчас — как ни странно, после откровенного разговора с Олегом — можно угадать за откровениями Шустова если не оправдание, то отговорку, которая могла сойти разве что в Америке, где, судя по художественным фильмам, психов было больше, чем здоровых умом. Но Шустов жил в России, и причина выглядела болезненно-ненормальной: вот он посчитал, что навсегда потерял свою дочь, она называет папой чужого человека (хотя и обладает удивительной способностью к детской дипломатии), от этого сама стала чужой, в какой-то степени даже неприятной, потому что она далеко, не часто думает о своем настоящем отце, на воспоминания о котором в семье наложили табу. А он любит свою дочь и ненавидит ее, а ненависть, в свою очередь, рождает мысли, от которых бросает в дрожь, больше похожую на барабанную дробь перед казнью.
Бред. Ересь. Вдвойне, потому что эти думы принадлежали не Олегу, а его товарищу, на умственную работу которого также был наложен запрет. Характеризовали его или нет — вопрос пятый. Голова лопалась от напряжения, мысли прятались друг за друга, чередуясь с невероятной быстротой, рождая в голове немыслимые картины.
"Быстрее!" — вот Олег держит в руках слабеющую на глазах девочку. Перед его взором расплывчатое лицо "дауна". Тимофей толкает паренька прямо в изуродованный живот жертвы. Пальцы девочки впились в лицо друга. Олег отворачивается (все же отворачивается), торопя время, туже затягивает на шее детскую скакалку.
Кто? Вычисление второго участника преступления так или иначе наводило на мысль о неразрешимых задачах. Как в парадоксе: "В деревне жил только один цирюльник, который брил всех, кто не брился сам. Кто брил цирюльника?" Кроме бессмысленных, на этот вопрос ответа нет.
Голову сломать можно.
— Андрей…
— А? — Яцкевич встрепенулся, отгоняя назойливые видения.
— Ты слушаешь?
— Да-да… Что ты говорил о Ширяевой?
Шустов недовольно покачал головой и вынужден был повторить.
— К сожалению, я не знаю всех подробностей, но Ширяева вела собственное расследование, подключила к этому следователя прокуратуры. Вполне возможно, нашла что-то. А может, нет…
— Откуда ты знаешь об этом?
— Да так, — словно уходя от ответа, обронил Олег, — Белоногов надоел в свою очередь, Рожнов предпринял некоторые шаги, что тоже его не порадовало. Вчера перекинулись с Михаилом парой слов по этому вопросу.
И только. Рожнов не собирался обсуждать с Олегом отважный шаг, на который решилась судья, а именно — похищение сына заказчика. Для самого Рожнова этот факт говорил об обратном: у Ширяевой нет никаких доказательств относительно причастности Курлычкина к убийству Светы Михайловой. Но ее активные действия не могли не беспокоить. Нетрудно догадаться, чего она добивалась. Во-первых, самого Курлычкина ей не достать, она могла рассчитывать только на малость, которая до определенной степени могла удовлетворить ее месть: путем откровенной угрозы требовала от лидера "киевлян" либо выдачи исполнителей, либо признания перед отцом убитой девочки. Судя по словам Белоногова, это главная задача Ширяевой.