Дебрякова Дарья Петровна очаровала как личность и как человек. Он проникся к ней сочувствием не только потому, что она — замечательно очаровательная и броско талантлива — тяжело болела, но и потому, что в прекрасности ее души занял место, по его представлениям, не вполне порядочный человек, живший себе, припеваючи, с женой, а благосклонность своей почитательницы лишь корыстно эксплуатировал.
Относиться к писателям с предубеждением у Дебрякова имелись все основания, если уж писателем может стать такая особа, как старшая медсестра их отделения — ледащая особа, безобразно безнравственная и по существу никчемная, которую сотрудники иначе как Тля не называли.
Ненависть Игоря Сергеевича к Тли была устойчивой и по большому счету плохо аргументированной. Эта гулящая дурище, томно и целомудренно опускающая очи долу при муже, ханжески поджимающая тонкие широкие губы, лукаво подвязывающая в безликий узел рано поседевшие волосы, при каждом удобном моменте откровенно и настойчиво набивалась к нему на случку, и уклониться от нее было невозможно. Родившись в обманчивом облике белесого липкого насекомого, она в действительности призвана была насыщать мужскую похоть отнюдь не по-насекомовски неутомимо. С ней дозволялось все, любая возбуждающая и сладострастная мерзость, которую после и самому вспоминать было стыдно.
Она ничего не требовала для себя. Да это и смешно было бы! Как себя надо не уважать, чтобы приняться вдруг услаждать ее тело, вечно сальное, подставляющееся мужчинам лишь для того, чтобы они, изгваздав в нем свои набухшие телеса, выливали туда непотребную отхожую слизь.
Казалось, ей просто доставляет удовольствие быть грязной тряпкой на подхвате у мужиков, ищущих сомнительных удовольствий. Ее нетребовательность притягивала вновь и вновь, а вседозволенность прощала ее глупость: под пыхтящим, потеющим самцом она взахлеб живописала, с каким выдающимся педагогом живет, как он ее ценит, подает кофе в постель, возит на работу и с работы машиной.
— За что же он тебя, дуру, ценит? — не стесняясь в выражениях, однажды спросил Игорь Сергеевич.
— Я его добрый гений, — всерьез ответила она. — Если бы не я, он ничего бы не добился и не стал бы заслуженным учителем.
— Это почему же? — опешил любовник-онанист, видящий в ней не женщину, а лишь средство для услады плоти.
— Потому что он все делает для меня и ради меня. Ему нравится доказывать мне, что я не ошиблась, выйдя за него замуж.
— Поразительно, — только и мог сказать Игорь Сергеевич. — Ты же — пустое место. Неужели он не видит этого?
— Пусть пустое, — не обиделась Тля. — А чего же ты ко мне дорожку не забываешь? А-а, то-то и оно, — понимающе осклабилась она. — Я не только хороша собой, но еще и раскрыла один его секрет, за что он мне и ножки мыть будет.
— У выдающегося педагога имеются недостатки?
— Да.
И она принялась рассказывать, что никакой методики обучения по Наталину не существует. Что он проповедует давно забытые вещи, перефразировав их на современный лад. Она называла какие-то имена его учителей и наставников, так и не ставших известными, которых он обобрал и за их счет нажил себе профессиональный багаж. Говорила о его связях в министерстве просвещения, что поддерживаются они не просто круговой порукой, а денежными взятками и дорогими подарками. Городила еще всякую дребедень, с трудом понимаемую Дебряковым.
— Зачем же ты мне это рассказываешь? Ты-то любишь его?
— Конечно, его. Не тебя же, — простодушно ответила она. — Ведь он на мне женился, а не ты. И потом, он постоянно стремится удивить меня, завевать заново.
— Удивить? Чем?
— Умом.
— А что, тебя трудно завоевать по-другому?
— Ну, знаешь! Человек не может все уметь. А он умеет деньги зарабатывать. Другого, жаль, не умеет! — выкрикнула придурковато. — В этом его ты дополняешь. Да, миленький, — скалилась эта тварь желтыми лошадиными зубами, щуря узкие закисшие плесенью глазки.
Дебряков с отвращением отпрянул.
После этого сдерживал себя, чтобы не пользоваться ее услугами, передав томящееся по непонятному наслаждению ее тело коллеге — Никите Дикому, самцу-гиганту, набрасывающему на все, что шевелится. Кажется, они так и совокуплялись до самого ее отъезда из города.
И тут появилась эта женщина, Ясенева, с букетом проблем, болезней и привязанностей. Она была очень приятна, притягательна, при этом — светла и чиста, только глаза светились опасно проницательным умом. Хотелось отмечать все, что в ней обнаруживаешь, словами не будничными, не затертыми. Хотелось соответствовать ее свежести и благоуханию. Этого можно было достичь, только причастившись от нее, приняв в ней участие.
Во время приема Ясеневой о Тли он вспомнил случайно, просто потому что пациентка преподнесла ему в благодарность за внимательное отношение книгу своего кумира. Она немного рассказала о нем и о книге, чтобы пробудить в Дебрякове читательский интерес, но было в ее рассказе что-то еще. Пожалуй, тогда он и распознал, в чем причина ее бессонниц, обнаженных нервов, но углубляться в тему не стал — побоялся потерять доверие, насторожить ее. А может, заподозрил, что это банальная мужская ревность толкает его на ложные выводы.
Оформляя направление в стационар отделения неврозов областной клинической больницы, элитное и труднодоступное по тем временам, Дебряков ободрял приятную пациентку:
— Лечение там необременительное. Отоспитесь, отдохнете, и все пройдет. А вот об этом человеке, — постучал по подаренной книге, — забудьте. Выкиньте его из головы. Кажется мне, он не стоит вашего внимания.
В отделении, куда она помчалась на следующий же день, несмотря на то что на него выпадала годовщина их с мужем бракосочетания, ее встретила сама заведующая.
— Ясенева? Вы не жена ли Павла Семеновича из Института Земли? — спросила, высоко подняв брови.
— Да, — ответила пораженная Дарья Петровна, которая уже тогда была популярна и известна более мужа, хоть он и состоял в руководстве единственного в городе института, подотчетного Академии наук. Институт занимался не проблемами земли, а проблемами Земли, вел сугубо теоретические исследования, многие его темы были закрытыми. Поэтому о нем знали не все. — Откуда вы знаете сотрудников этого института? — удивилась она в свою очередь.
— А мой муж тоже там работает. В одном из отделов, — уточнила Гоголева, подчеркивая дистанцию между заместителем директора и рядовым сотрудником.
Побеседовав несколько раз, они подружились, найдя много общего в характерах и женских судьбах: обе не имели детей, очень любили и баловали неприспособленных к жизни, далеких от будничных забот, кабинетных мужей, были добытчицами в своих семьях, обеспечивая их дополнительными доходами от приработков.
Когда начались экономические перемены, каждая из них по-своему бросилась в бизнес, сочетая его с основной работой. Мужья продолжали работать в науке, не замечая ее болотной застойности, ее — пусть временной — обочинной ненужности разваливающемуся государству. Первой пробила брешь в обороне мужского благодушия Гоголева. Она, основательнее, крепче устроенная на основной работе как безраздельная хозяйка «курортного» отделения, где основными пациентами были номенклатурные работники, выигрывала против главного редактора областной типографии, коей была Ясенева, и приткнула своего Николая Игнатьевича на чиновничью должность в мэрию. Ясенева же, не обладающая крепким здоровьем, начала жестоко болеть, а через несколько лет совсем сломалась, и Павлу Семеновичу пришлось взять на себя заботы о ее бизнесе — жалко было бросать налаженное, хоть и не шибко денежное дело. Он оставил работу в науке, требующую частых поездок в командировки, и полностью посвятил себя жене. В семье Ясеневых на некоторое время роли супругов поменялись местами.
Вот в этом состоянии дел их и застала последняя болезнь Дарьи Петровны.
Она, между тем, продолжала наступать на Елизавету Климовну:
— Физический труд по выходным, да?
— Да.
— По вечерам частная практика, да?
— Да.
— А на кой? Это же скучно.
— Просто жить — скучно? — Гоголева подчеркнула вопрос особой интонацией.
— Да. просто жить — неимоверно скучно.