— Но там удобнее! — перебила она его, имея в виду, что живут они далеко друг от друга, от центра города, где оба работают.
— Не перебивай. Не уводи разговор в сторону. Оставь этот тон.
— Игорь, ну о чем ты говоришь? У меня дети, их надо выучить, устроить. А как быть с Сухаревым?
— А как с ним быть? Разведитесь.
— Не знаю, — устало развела она руки. — Сразу возникнет масса проблем.
— Это сейчас у тебя масса проблем, а тогда их, наоборот, станет меньше. Мы оставим ему квартиру, собак.
— Не говори, — мечтательно произнесла она. — Собаки и Сухарев меня действительно добивают.
Он решил, что сегодня хватит муссировать эту тему. Пусть она привыкнет к его предложению.
— Помоешься?
— Устала я сегодня, — виновато намекнула Елена Моисеевна. — Надо было чухнуть домой да отоспаться до утра.
— А чем тут хуже? Падай и отсыпайся.
— А ты?
— И я с тобой.
Он достал чистое белье и отнес в комнату. Затем поменял в ванной полотенца и повесил на крючок еще один махровый халат.
— Давай, не засиживайся, — шутливо шлепнул ее по ягодицам, отправляя мыться.
Елена Моисеевна преодолела первую неловкость. О ней давно никто так не заботился. И это лишь добавляло к ощущениям новизны места, мужчины и отношений новизну самоощущения. Вдруг показалось, что она совсем девчушка, и о ней печется кто-то родной — мама, бабушка? Пока стояла под теплыми, ласкающими струями, почувствовала себя любимой, очень дорогой другому человеку и это наполнило ее особой значительностью в собственных глазах.
Так устроена жизнь: если тебя любят — обращаешься памятью к родителям, если любишь ты — вспоминаются дети. Сегодня любили ее, и она купалась в потоках внимания, вскоре, однако, как и должно быть, забыв родителей, но и не вспоминая о детях. Елена Моисеевна насыщалась нежностью, излучаемой на нее мужчиной, не веря его словам и сомневаясь, что такой вечер повторится когда-нибудь еще. Хотелось взять из него побольше, так, чтобы этого счастливого ощущения хватило надолго.
Но сомнение было подспудным, наяву же ее быстро заполонила иллюзия, что это счастье с нею уже давно, как будто и не было долгих лет женского сиротства, тяжких трудов в одиночку и изнуряющего чувства долга перед детьми. Эти годы исчезли из памяти, уступив место ощущению свободы, сердечной незанятости, бесконечно долгого светлого будущего. Как было в юности.
Она быстро освоилась с этим ощущением и вышла из ванной совсем другой — легкой, молодой, уверенной в собственной неотразимости. Игорь Сергеевич успел приготовить легкий ужин, состоящий из гренок, подсушенных в тостере, абрикосового варенья и чая.
Ночь, что приняла их под свои крылья, они провели безгрешно.
Ей казалось, что она попала в сказку, где у нее, маленькой и настрадавшейся, нашелся добрый покровитель, защитник, возле которого можно отдохнуть. Она перестала чувствовать себя матерью, женой, к ней вернулись безмятежность и покой юности. Уснув, она по-детски, как после затянувшейся обиды, всхлипывала и тяжело вздыхала.
Он тоже предавался невольным иллюзиям. Мнилось, как о том мечталось на заре жизни, что он стал сильнее всех и теперь согревает своей опекой слабых и обиженных. Из этой мечты выпала ему в реальность умная, прекрасная женщина, но такая обольстительно беззащитная, что щемящее чувство ответственности за нее до утра не давало ему уснуть, рисовало в воображении или в полусне картины другой, более правильной жизни, в которой он с нею никогда не расстанется.
Утром, уже на работе Елена Моисеевна вернулась к обычным заботам, подумала, что надо бы позвонить домой, узнать, как там дети. Но, посмотрев на часы, отметила, что еще только начало дня, а дети просили дать им возможность выспаться, не будить рано. Пофилософствовала: десять часов — это рано или не рано, и решила перестраховаться и позвонить позже.
Привычная суета тут же закружила ее в своем бессмысленном танце, и она снова вспомнила о доме лишь после обеда, где-то около трех часов. Но там не отвечали. Это не встревожило ее — детям не терпелось побежать к друзьям и рассказать о поездке. Могли бы, правда, и сами ей позвонить.
— Девушки, мне не звонили из дому? — без тени тревоги спросила она, ни к кому конкретно не обращаясь, высунувшись из своего кабинета в бухгалтерский зал.
— Я не помню, — ответила Вика, бухгалтер, обрабатывающая данные кассовых аппаратов, работающих на немецких марках.
— Нет, не звонили, — уверенно отозвалась Зинаида Андреевна, нервно массируя виски. — Сегодня вообще день тяжелый, голова болит до изнеможения.
Елена Моисеевна вновь потянулась к аппарату. После нескольких очередных безрезультатных попыток набрала номер Дебрякова. Он откликнулся сразу, как будто ждал ее звонка. Ее потянуло снова расслабиться, пожаловаться, получить его поддержку.
— Не могу дозвониться к мальчишкам. И они не звонили. Я начинаю волноваться.
— Успокойся, пацаны взрослеют, это нормально, что им все меньше хочется обсуждать с тобой свои дела.
— Нет. Пока мы ехали с вокзала они успели мне в два голоса обо всем рассказать. Ты не прав, Игорь, дети возле матери всегда чувствуют себя маленькими. Это, знаешь, приятно, добавляет силы и задора, — вспомнила она свое вчерашнее настроение.
— Когда ты уже взрослая, то так оно и есть, но не тогда, когда только спешишь стать взрослой.
Говоря это, он поймал в себе какое-то воспоминание, имеющее прямое отношение с Лениной тревоге, оно мелькнуло и пролетело мимо, не прорисовавшись в конкретных образах.
— Ты как сегодня? — спросил он, имея в виду вчерашние планы.
— Работы много. Хотела еще посидеть часиков до девяти. Но теперь придется ехать домой, — она вздохнула. — Чой-то у меня начинают кошки на душе скрести.
— Я провожу тебя. Позвонишь, когда будешь выходить?
— Ладно.
Он положил трубку и почти в ту же секунду вспомнил, что его преследовало все это время, не всплывая отчетливо, и не без колебаний позвонил ей сам.
— Лена, ты только постарайся не волноваться…
— Говори, — насторожилась она.
— Давай я тебя прямо сейчас отвезу домой, — предложил Дебряков неожиданно для себя.
— Ты что-то знаешь?
— Ничего конкретного, — он подбирал слова, боясь выглядеть излишне мнительным. — Твой муж не мог в ваше отсутствие забрать собак к себе?
— Как это? Куда?
— Не знаю. Я в принципе спрашиваю. Мог он это сделать или нет?
— Нет, конечно. Он в селе, где-то далеко за городом. Зачем ему там собаки? А почему ты спрашиваешь об этом?
— Понимаешь… Вчера я звонил в вашу квартиру, еще когда вас дома не было.
— И что?
— Там было тихо.
— Ты же сам говоришь, что нас дома не было.
— Обычно собаки реагируют на звонок. Подходят к двери, например, и можно услышать их дыхание. Тем более что у вас их двое. Иногда они возятся возле двери и это тоже слышно.
— Было тихо?
— Едем, Лена, — тихо, но настойчиво повторил он. — Там что-то случилось.
Он был рядом, когда Елена Моисеевна открыла дверь в квартиру и между нею и кошмаром исчезла дистанция. А за спиной стояла судьба.
17
Разумеется, я вернулась в больницу с опозданием. Дверь была уже заперта, и пришлось звонить. Хорошо, что несколько человек находились в холле — досматривали передачу по телевизору, а может, украдкой любезничали. Они-то и открыли мне. Дежурная сестра делала уколы на ночь. Доведись мне оторвать ее от этого, не помог бы и авторитет Ясеневой.
Сама Ясенева на мое появление не отреагировала, сидела у окна, отрешившись от временной и мелкой данности — реальности. Где она витала — в прошлом ли, в будущем? — один бог знает.
Стараясь не шуметь, я сняла пальто, сапожки и подошла поближе, заглядывая через ее плечо на листок бумаги, лежащий на подоконнике.
…не сняла еще мантии мрака.
В серебристую кутаясь шаль,
На стремительных детских салазках
Переехала в синий февраль.
Все, раз начались стихи, лечение терпит крушение. И ни при чем «предощущение чужой беды», которое якобы негативно сказывается на ее здоровье. А разговоры с Гоголевой о том, что надо научиться эту беду «вычислять» и тогда не будет приступов, — примитивный бред для тех, кто верит в мистику. Причина вот в этом, что находится сейчас у меня перед глазами: в ленивой неподвижности ее фигуры; во взгляде, что-то различающем в черноте ночи; в строках, косо упавших на листок, и в том, о ком она сейчас думает.