— Меня зовут Ира, — прервала я грезы о прошлом, из которого ее надо было вышибать чем круче, тем лучше. — Я хочу помочь вам лечь в постель.
И тут же хватко взбила подушку, сбросила покрывало, водрузила подушку в изголовье, отогнула край одеяла.
— Вам ведь хочется спать, не так ли? — я таки научилась навязывать свою волю больным и слабым.
— Хочется? — переспросила Сухарева.
— Да, — безапелляционно заявила я. — Вы будете спать долго, почти до вечера. А когда проснетесь, вам захочется покушать, — я замахивалась на самый расчудесный вариант.
Практически так оно и произошло — Сухарева спала часов семь, и все это время мы боялись находиться в палате, чтобы не потревожить ее.
— Как она в таком состоянии продержалась столько дней? — выразила я свое удивление риторическим вопросом, когда мы с Ясеневой устроились в холле, забравшись на диван с ногами и прикрывшись пледами.
По дивану, по нашим ногам и головам прыгали два забавных котенка, уже значительно подросших, которых кто-то принес в отделение, зная, что одна из врачей — Эмма Иосифовна Бамм, жена областного гинеколога — заядлая кошатница, и обязательно отстоит их право на сосуществование с людьми. Эмма Иосифовна не обманула ожидания неизвестного доброхота и надела на шеи котят противоблошиные ошейники, от чего они выглядели еще забавнее и смешнее. Им дозволялось все, тем более что котята быстро освоили пользование благами цивилизации и отличались щепетильной чистоплотностью. Они ходили в туалет туда же, куда и люди, а после посещения туалета орали благим матом, бегая за дежурной сестрой, пока та не вымывала им лапы и пятачки под хвостиками.
Итак, котята были чистыми, прыгали по нам, а мы рассуждали о счастье и несчастье.
— Сколько дней прошло после трагедии? — свалилась с Луны Ясенева.
— Десять, вчера у них были поминки девятого дня.
— Вот именно. Еще же надо было делать и поминки. Как ей повезло с Дебряковым! Не будь его, страшно подумать, что бы с ней стало.
— Да, уж, — поддержала я разговор классической фразой. — Нашелся бы кто-нибудь из друзей, родственников, знакомых, кто не оставил бы ее.
— Думаю, первые дни ее состояние не было таким тяжелым. Пока детей не предали земле, она ощущала их рядом, не принимая факт смерти. А вот после этого, потеряв возможность заботиться о них, даже мертвых, впала в ступор. Это тяжелое состояние, но спасительное, ибо означает, что нервная система затормозила сползание сознания в сумасшествие.
— Остановилась на грани.
— Да. И только когда она начнет плакать или вспоминать вслух, рассказывать о детях, тогда можно будет сказать, что дело идет на поправку: свершившийся факт осознан, освоен умом и начинается адаптация к новой действительности. Во многом это зависит и от нас, как от ближайшего ее окружения на этом этапе.
Когда она проснулась, было уже темно, и не обнаружив возле себя живых людей, Елена Моисеевна пронзительно и страшно закричала. Мы поспешили в палату. С этого дня и все последующие семь, которые нам оставалось провести в больнице, по ночам у нас горел ночник. Спящую Сухареву мы больше не оставляли одну.
За день до нашей выписки с ней произошла перемена, о которой говорила Ясенева. Елена Моисеевна, правда, не плакала, но, раскачиваясь из стороны в сторону и кивая головой, будто утверждая что-то, причитала:
— Мальчики мои, зачем же я вас пустила на свет? Родненькие мои, какие муки вы приняли.
В последнюю ночь мы проговорили до рассвета. Елена Моисеевна вспоминала свою жизнь и рассказывала, рассказывала. Ясенева только успевала незаметно менять кассеты в диктофоне. Я понимаю, что у нее выработалась журналистская привычка слушать людей с включенным диктофоном. Но зачем это ей понадобилось в данном случае, понять не могла.
Часа в четыре утра она предложила подремать.
— Вот и вы от меня уходите, — обреченно сказала Сухарева.
— Напротив, теперь мы всегда будем вместе с вами.
— Это все — слова, они не изменяют фактов.
— Но помогают осознать и принять свершившееся, — уточнила Ясенева. — Но мои слова не пустые. Я буду навещать вас.
— Что же я без них буду делать? — снова запричитала Сухарева.
— Жить. Жить и не думать ни о чем ином. Бог вам послал Игоря Сергеевича, о нем и думайте.
— Вы мне обещали сделать подарок, — напомнила Сухарева, превратившаяся в маленького ребенка.
— И выполню свое обещание. Но для этого вам надо поправиться. Я выполню его, не сомневайтесь.
— Это будет не скоро, — бедной Сухаревой хотелось ухватиться за жизнь.
— я постараюсь сделать его как можно быстрее. Не все от меня зависит, но действовать я начну уже завтра.
Нам удалось поспать часа три. А затем настало утро с обычными заботами, но в этих стенах они нас уже не касались. Оформив бумаги и сдав белье, мы вышли на улицу, где нас ждал Павел Семенович.
Сияло мартовское солнце, в его лучах серебрились кристаллики влаги, взвешенные в морозном воздухе. От низкой температуры обнаженные руки прилипали к металлическим предметам, слипался нос, и из него вместо пара вылетали потоки белых мелких снежинок.
Однако это были первые дни весны. Спустя неделю мороз ослаб, разразившись сильными снегопадами. Крупные густые хлопья неторопливо слетали с неба и приземлялись. Длилось это с небольшими перерывами почти до конца месяца.
Я немного забежала вперед, потому что события этих дней прошли мимо меня.
В магазине скопилось много неотложной работы. Я должна была познакомиться с новыми поступлениями, рассовать их по местам, потому что Валентина свалила все в кучу, пришпандорив к ней надпись: «Новинки». Она не успевала кодировать книги и вводить новые коды в кассовый аппарат, а также выводить оттуда то, что продалось. Как диверсант, заготовила бомбочку под Ясеневу и приманочку для налоговиков.
Настя из-за нашего отсутствия вынуждена была целыми днями находиться в торговом зале, подстраховывать Валентину, и развела повсюду пыль-пылищу несусветную, а по углам — паутину.
У нас был еще бухгалтер — Марина Ивановна Сац — вечно озабоченная своей работой. Ее сетования на то, что много времени уходит на налаживание внешних связей, на отслеживание перемен в законодательстве было слушать да не переслушать. Лично на меня бухгалтерия наводит скуку. От одних только терминов можно с ума сойти, легче выучить английский язык, чем ее термины.
— Восемнадцать видов налогов! — трагически восклицала Марина Ивановна в конце каждого квартала.
Был еще и директор магазина — Вера Васильевна Роща — жертвовавшая своей жизнью ради наших добрых отношений с ЖЭКом, обслуживающими и контролирующими конторами: зеленстроем, экологической милицией, пожарной инспекцией, санстанцией. Я не говорю уже о тех, кого к ночи не поминают. Толку от нее было чуть, если забыть на минуточку, что она обеспечивала нам относительное спокойствие в работе.
Я боюсь накаркать и никогда не произношу этого вслух, но на бумаге признаюсь, что Валентина, я и Ясенева занимаемся в магазине самой приятной работой — книгами и покупателями. Все! — никаких паразитов на нашу голову.
Что касается марта, то Ясеневу можно было бы смело опустить из этого списка, потому что в магазин она приходила редко и в основном тогда, когда ее никто не ждал. Она писала стихи. Однажды такой же март застал ее… Нет-нет-нет, все сначала: однажды такой же март она застала в Москве.
Живу у кромки синей тишины.
Твои шаги все четче мне слышны,
Сквозь мерехтящий от снежинок свет
Знакомый различаю силуэт.
Сейчас приблизишься, сейчас, сейчас…
И будет праздник губ и праздник глаз.
Я счета дням и мартам не веду:
Ты все идешь, а я — стою и жду.
Обычно она читает стихи с листа, держащего в левой руке, на носу — очки. Правой, свободной рукой — иллюстрирует состояние души, жестикулируя сдержанно, но трогательно. При чтении голос ее немного садится, становится глухим, с надрывной хрипотцой не от интонаций или актерских приемов чтения, а от сдерживаемого волнения, глаза становятся темными и бездонными. Даже странно, что светлые ее глаза, напоминающие ряску на сельском пруду, могут становиться двумя омутами в морской пучине.