Ах, март!
— Пятница, — почему-то вслух произнесла я.
Да, сегодня была пятница, и, что немаловажно, — мартовская. Этот день недели я вообще любила как предвратие чего-то приятного. Наверное, в этом сказывалось затянувшееся детство или память о нем. Ведь когда-то мои пятницы наполнялись ожиданием и предвкушением выходных дней, планированием вместе с родителями наших скромных развлечений и подготовкой к ним.
Но сетовать причин не было — и теперь был тот самый заветный день недели, который вдобавок сулил скорое (уже не обманешь меня, зима) тепло. И кое-что из былых роскошеств, а именно — субботу, дивный праздник, ибо я знала, что завтра родители будут свободны от работы, и, значит, я вернусь домой на все готовенькое как человек, усердным трудом заработавший право пофилонить от домашних дел.
Я послонялась по пустому торговому залу, натыкаясь глазами на книги, чинно-важно стоящие на полках корешками к читателям. Иногда эти застывшие миры казались мне солдатами, стерегущими тут покой Ясеневой, именно ради этого намертво вставшими между нею и беспокойным племенем покупателей, а пуще того — проверяющих всех мастей. По отношению к последним, правда, термин «беспокойный» представлялся неуклюжей попыткой сделать им комплимент, что при определенном угле зрения граничило с издевкой. В самом деле, вы же не придумаете называть чеченских террористов «беспокойным племенем». Как бы после этого вы выглядели со стороны? А им от этого станет кисло, будто вы хотите заподозрить их в потере квалификации, да и вам сделается не по себе то ли от показной дерзости, то ли от дебильного непонимания людей, если отбросить подозрения в вашем подхалимстве, конечно.
Хотя, чего там миндальничать, — эти простодушные бандиты, бегающие с бомбами по городам и селам, приносящие много слез и горя, тем не менее просто дети по сравнению, например, с налоговиками. Ведь принцип у них один: убей того, к кому тебя послали. Но дети есть дети, шалят безыскусно: где-то постреляют и удерут, куда-то исподтишка взрывчатку сунут и затаятся в надежде увидеть, что-то оно теперь станется. Другие, глядишь, кого-то в заложники возьмут и рисуются вместе с ним на всех телеэкранах, довольные своей выдумкой: открытость намерений, чистосердечие заверений, никаких подтекстов и двусмысленностей.
Иное дело человек проверяющий, бдящий и то, как он шифруется (придуряется то есть, скрывается под маской) под казенный интерес. Его оружие не стреляет, не взрывается, не убивает сразу. Нет, он сначала вымотает из тебя все нервы, затем под видом спасения от неприятностей обберет до нитки, а уж после этого сыпанет и обвинения, и штрафы, и всякие другие виды удушения. И все это с улыбочкой, без маскхалатов и намордников — интеллигентно, культурно. Высший пилотаж терроризма! А ведь проверяющих и количественно больше, чем всех чеченцев разом.
Да-а, чего это меня занесло черт-те куда? Вы правы, если думаете сейчас, что книги — никудышные солдаты и защитники. Таки да, книгами не берут. Да и Ясеневой вот уже который день нет в магазине. Как выписалась из больницы, так и глаз не кажет. А без нее тоска, друзья мои, скука. И книги кажутся мне, как и я сама, одинокими узниками в пыльной сухой тюрьме.
Где-то клацнул металл. А-а, это Настя тащится убираться тут. Значит, тюрьма для книг через полчаса станет менее пыльной и сухой, а я отброшу хандру и возьмусь за дело.
Тем более что за окном мелькнула чья-то голова и по ступенькам зачастили шаги. Я загадала: если этот посетитель что-то купит, то скоро Ясенева выдернет меня отсюда, и я снова буду рядом с нею, буду искать на вольных ветрах правду и защиту от зла. А если зевака погреется и уйдет восвояси, то пылиться мне здесь, как бредятине Горбачева, до новой аферы, которую для приличия именуют перестройкой. И то сказать, не будешь же писать детям в учебниках по истории, что, мол, меченный нечистый, вовремя не распознанный людьми, разыграл крупную партию, начав черными и выиграв с сухим счетом, что есть ни что иное, как невиданное доселе разорение и ограбление.
Но из крутящегося барабана моих предположений выпало ни то, ни другое, а нечто совсем иного рода. И я подумала, что это просто ворота в рай: на пороге магазина возник Алешка. Трудно описать, какой у него сделался фейс растерянный, какой взгляд ищущий, какая улыбка виноватая, когда он увидел меня! Сбросив скорость, парень застыл в нерешительности. Похоже, голубчик не рассчитывал так быстро остаться со мной наедине, приготовился маленько поломать комедию на потеху зрителям и для разрядки моей злости, а потом уже приступить к объяснениям. А тут — ничего и никого: ни арены, ни аншлага, ни приборов для разрядки. Только я с отчаянными намерениями.
Мне даже жалко его стало. Но я вовремя нашлась. Как бы повела себя Ясенева в такой ситуации? — подумала я, намереваясь воспоследовать ее примеру. Мое воображение разогналось и тут же затормозило, не в силах изваять образ обиженной Ясеневой (каковой я чувствовала себя в душе). И я пошла окольным путем. Я представила, что Дарья Петровна сидит на своем месте, просматривает книги, делает выписки или строчит очередной роман. Ни на минуту при этом не упуская из виду попавшего в капкан магазина покупателя. А раз так, то мне вполне позволительно надуть губки и отвернуться к окну. Оно у нас французское, до пола, через него многое можно разглядеть.
Я не расстраивалась — уловка воплотиться в Ясеневу не удалась не столько из-за отсутствия во мне воображения или актерских способностей, сколько от крайней непохожести моего Алешки на ее Мастера (не прошло, видать, для меня даром общение с Гоголевой, вот вам и забылась, назвав мелкого в моих глазах засранца Мастером с большой буквы). Невозможно даже предположить, чтобы тот говнюк вот так топтался и мялся в нерешительности, как это я наблюдаю боковым зрением за избранником моего сердца. Но состроить обиженный вид у меня вполне получилось, вот пусть и понервничает немного.
Алешка продолжал молча пялиться на меня, будто перед ним возник оживший соляной столб. И тут я хлопнула себя по лбу: так забыться! Так глупо перепутать мечты свои с реальностью! Так непростительно заиграться ясеневскими стихами. Какой Мастер? Откуда? Ведь Алешка ничегошеньки не знает, ни о чем не подозревает и ни во что не посвящен! Он же не знает о моих чувствах! Он не подал ни полповода, чтобы мне удобно было выказать свое отношение к нему. А без этого как же я могла намекнуть и как же он мог догадаться о своей столь высокой миссии в моем воображении? Вот стоит и думает, наверное, до чего же пошло эта великовозрастная дылдище строит мне глазки.
Не скрою: я тут же похвалила себя за проворность соображалки и гибкость поведения. А затем ловко подобрала расквашенные губы и с улыбкой повернулась к нему: если у него напряг с инициативой, то не попробовать ли мне? Тем более что я при исполнении.
— Алешенька! — дала я волю языку. — Что же ты так долго не заходил к нам?
— Привет, — отозвался он через силу, так странно и непонятно было ему наблюдать мои придуманные обиды и намеки на необоснованные претензии. — Почему ты злишься? У тебя неприятности?
— Пустяки. Не обращай внимания. Это к тебе не относится. А ты как поживаешь?
Он снова странно замялся и покосился в сторону стола, за которым обычно работала Ясенева. Я даже испугалась: ведь то, что она там сейчас сидит, я придумала для себя. Так почему он ведет себя так, будто это правда?
— Честно говоря, у меня возникли проблемы.
— Проблемы? — кажется, в моем вопросе звучала скрытая радость от догадки, что он так квалифицирует события, связанные с рыжей кондукторшей. — Что за проблемы? — я не могла скрыть нетерпения.
Вот сейчас он поведает мне, как эта мерзавка обманула его, насмеялась над ним, обнесла его квартиру, стибрила его накопления и улизнула восвояси.
— Да все Артемка, брат мой.
— Артемка? — я опешила, выронив из горсти бусинки надежд.
Братьев Звонаревых — Алексея и Артема — воспитала бабушка. Теперь она была в преклонном возрасте, и за пятнадцатилетним непоседой присматривал старший брат. Я знала, что Артемка — шустрый мальчишка, самостоятельный. Не без шалостей и озорства, но и не такой оторвиголова, какой в его возрасте была я. Не мог же он в одночасье испортиться!