Снова пошел дождь, и вода пузырилась в лужах, потоками стекала по водосточным трубам с крыш.
«Нет, есть в нем что-то внушающее доверие. Может быть, его полнота, его жизнелюбие… Меня бы не удивило, если бы он был влюблен в свою кузину!»
Крошечная старушка ковыляла вдоль стены, целиком полагаясь на свой огромный зонт. Малез едва успел отскочить в сторону, чтобы не потерять глаза.
«Влюблен в кузину? Но это же повод! Да еще какой!»
Повод… Малез неожиданно отдал себе отчет в удивительном обстоятельстве, единственном, насколько он знал, в анналах криминалистики, что вопреки всякой логике убийца Жильбера, это было не исключено, мог действовать без реального повода, так же как и убил он, похоже, не используя оружия. Во всяком случае, без конкретного мотива. От усталости, от отвращения, от потребности стать самим собой, но не из-за зафиксированного четко в судебной или полицейской практике повода… Так некоторые творения природы, жизнь которых отбрасывает на окружение все более широкую тень, например, некоторые деревья, вырастающие за счет соседей, обречены рано или поздно исчезнуть, потому что единодушно осуждены, потому что их исчезновение означает возврат равновесия.
«В общем, я могу подозревать их всех вместе! Но предателем в этой истории, истинным виновником, самым неумолимым врагом Жильбера мне представляется сам Жильбер!»
Малез подошел к дому на Церковной площади и дернул за шнурок звонка. На этот раз ему пришлось повторить операцию трижды, и он уже отчаялся поколебать старую Ирму, которая намеревалась захлопнуть дверь у него под носом, когда появился Арман и поспешил к нему, протягивая руку:
— Входите же, дорогой друг! Как раз сейчас должны подать кофе… Вы, конечно, согласитесь выпить чашечку с нами?
Это было отрепетировано, словно пантомима, словно скетч:
— Снимайте ваш плащ! Он весь промок…
Что-то театральное было и в том, как он прошел на веранду. Поднялся единственный мужчина — Эмиль, чуть было не последовала его примеру бесцветная маленькая женщина, которая, не будучи уверена в этикете, снова опустилась — на одну ягодицу.
— Вы, кажется, незнакомы с моим двоюродным братом? Господин Эмиль Шарон… госпожа Шарон… Господин Малез.
Неловкое молчание. Очки в золотой оправе странным образом увеличивали добрые близорукие глаза Эмиля Шарона, который не решался снова сесть и страдал, оставаясь стоять. Выступающее адамово яблоко раздвигало его пристегивающийся воротничок, слишком длинные волосы утяжеляли его затылок. «Манеры школьного учителя! — думал Малез. — Один из тех типов, что и соломенную шляпу напяливают, и зонт захватывают. Что касается его жены, то она, должно быть, носит трикотажное белье!»
Почему-то он внезапно почувствовал себя раздраженным, агрессивным, желающим нагрубить. Почему они все рассматривают его так, будто он прогуливается с бомбами в карманах?
— Присаживайтесь, дорогой друг! Пожалуйста, чувствуйте себя как дома…
Да, это был Арман в чистом виде! Способ, не хуже других, сказать: «Ну что? Достаточно ли это любезно? И вы еще после этого удивляетесь, что меня охватывает желание послать все к черту?»
— Чашечку кофе, комиссар?
Лаура наконец снизошла до того, что заметила его присутствие, постаравшись тем не менее ему напомнить, что всегда считала его незваным гостем. Она поднялась и подошла к буфету за новой чашкой.
— С молоком?
— Спасибо.
— С сахаром?
— Пожалуйста.
— Сколько кусочков?
— Четыре!
Малез начал забавляться. Он разглядывал, где сидит каждый из пяти обедающих за овальным столом, — Эмиль между Ирэн и своей женой, Лаура рядом с Арманом — и это раздвигало горизонты.
Внезапно заговорила Ирэн:
— Не думайте, комиссар, что у нас есть обыкновение собираться таким вот образом. Скорее, это событие из разряда очень редких…
Тотчас вмешалась жена Эмиля:
— Со своей стороны, дорогая, я очень об этом сожалею! Ничто так не поддерживает дух, как эти обеды всей семьей!
«Спорю, что ее зовут Евдоксия», — подумал Малез. «Евдоксия или, может быть, Юбертина!» (Впрочем, он ошибался. Ее звали самым мещанским образом Жанна, как он узнал чуть позднее.) Он испытывал впечатление, что присутствует на спектакле, и охотно аплодировал бы иным репликам, находя их чрезвычайно подходящими к ситуации. Так, Евдоксия — простите, Жанна! — просто обязана была высказать свое соображение об «укрепляющей дух» стороне семейных обедов. Иначе вся сцена была бы непоправимо испорчена…