Когда же Малезу, чтобы ее успокоить, пришла в голову мысль назвать Маргариту «доброй собачкой», та едва не подохла в конвульсиях.
Все вышли из кухни, где Ирма Траше, подавленная тяжестью своего проступка — или же, кто знает? потрясенная неудачей своего замысла, — продолжала в одиночестве рыдать, положив локти на стол и закрыв лицо руками.
Комиссар попросил оставить ее наедине с горем. Когда же дверь кухни захлопнулась, он объяснил, как старая служанка мучилась и страдала после заключения в тюрьму ее сына, и заявил, что понимает и прощает ее поступок.
Пока он говорил, Ирэн и Лаура настойчиво всматривались в него.
— Никогда бы не поверила, — наконец произнесла вторая, словно помимо воли, — что… что…
— …полицейский способен прощать обиды? Жизнь, мадемуазель, еще не раз удивит вас.
Именно тогда Малез, стремившийся разрядить обстановку и отвлечь внимание собеседников, обнаружил присутствие Маргариты, которая на руках у Ирэн бешено вращала глазами, и назвал ее «доброй собачкой»…
Мы уже говорили, что собака, не перенеся оскорбления, оказалась на волосок от смерти. Лаура и Жанна были вынуждены вынести ее, всю в пене, на веранду, в то время как Ирэн и Эмиль поднялись наверх.
Арман и Малез оказались одни в вестибюле.
— Ну как? — спросил Арман.
Но комиссар молчал, и он продолжил:
— Не хватало сердечности! Очень этим огорчен! Что вы только подумаете о моих родных?
Малез посмотрел на трубку, которую продолжал машинально набивать табаком:
— Надо бы снести этот дом! На меня он действует удушающе! Хотите знать мое мнение? Ваша сестра и ваша кузина здесь гибнут… Я имею в виду — духовно…
— Вы правы. Прошлое, подобно раку, подтачивает их. Они больше не живут. Они пережили — и неудачно — детей, которыми были. Но что дальше? Не могу же я, в самом деле, взорвать этот сарай, как мы пытались в детстве?
— Их удушают тайны, — продолжал Малез, словно не слыша и разговаривая лишь с самим собой. — Пока они от них не избавятся… Кстати, не собирались ли вы сегодня отметить годовщину кончины Жильбера?
— Да, — коротко ответил Арман, — сегодня утром я заехал за вами прямо из церкви.
Наверху стукнула дверь.
— Поднимусь, — внезапно сказал Малез. — Нет, не провожайте меня! Я хочу сам осмотреть лестничную площадку четвертого этажа, где детьми вы создали целый мир…
Он отвернулся и торопливо стал подниматься по лестнице, тогда как Арман неуверенной походкой направился в сад.
И на площадке второго, и на площадке третьего этажей комиссар, не останавливаясь, напрягал слух. Лишь перед чердачной дверью он замер.
Там, за этой дверью, Арман, Ирэн, Жильбер, Лаура, Эмиль и Леопольд мчались по пампасам, команчи и шейены беспощадно сражались друг с другом. Открыть ее значило бы пересечь границу Дальнего Запада, повернуть вспять течение времени… На лестничной площадке два шкафа с резными створками все еще напоминали блокгаузы, и не требовалось усилия, чтобы представить, как неслись в атаке на лестницу дикие мустанги с развевающимися гривами.
— Ирэн, я боролся… Но больше не в силах! Я конченый человек. К чему жить?
Малез уселся на ступеньку с нераскуренной трубкой в кулаке, словно вождь сиу, собирающийся в одиночестве выкурить свою трубку. Он не ошибся, предположив, что Лаура задержала Жанну на веранде только для того, чтобы ее брат мог объясниться с ее кузиной.
Торопливо справившись о здоровье больного, они, должно быть, укрылись на третьем этаже, в комнате Ирэн, и он видел их, как будто был рядом: вытянувшуюся на кровати Ирэн, охватившую голову руками, с сотрясающимися от рыданий плечами, с прижатым к губам платком и Эмиля, не решающегося переступить порог двери, которую он распахнул в избытке горя, а теперь неловко закрывал, чтобы быстрыми шагами пройти в глубь комнаты:
— Ирэн, умоляю тебя! Я тебя люблю… я тебя люблю…
Слезливый голос Ирэн:
— Не надо! Не надо! (Глубокий вздох). Я… я никогда тебя не забуду! Никогда не полюблю другого… Но пока жива твоя жена… Мы д-д-должны о-с-с-таваться ч-чужими д-друг другу!
— Невозможно! Не требуй этого от меня!
Молчание. Малез «видел» Эмиля коленопреклоненным у кровати и осыпающим поцелуями руку, которую отдала ему Ирэн.
«Скованны даже в горе!» — не удержался он от злой мысли.