Фрэнсис не позволяли навещать Джона Генри, но Беренис каждый день ходила помогать сиделке. Она возвращалась вечером, и от того, что она рассказывала своим надтреснутым голосом, Джон Генри начинал утрачивать реальность.
— Не понимаю, почему он должен так страдать, — говорила Беренис, и слово «страдать» никак не вязалось с Джоном Генри, оно пугало Фрэнсис, как раньше страшила темная пустота в сердце.
Открылась ярмарка. На центральной улице шесть дней и шесть ночей висел флаг. Фрэнсис была на ярмарке дважды, оба раза с Мэри — они катались на всех аттракционах, но в павильон уродов не пошли. Мэри Литтлджон сказала, что интерес к уродам — болезненное явление.
Фрэнсис купила для Джона Генри тросточку и послала ему коврик, который выиграла в лотерею. Но Беренис сказала, что игрушки ему уже ни к чему, и эти слова прозвучали жутко и неестественно. День за днем светило солнце, и слова Беренис звучали все ужаснее; Фрэнсис испытывала мучительный страх, но в глубине души все же не верила. Джон Генри кричал трое суток, его глаза закатились, и он ничего не видел. Под конец он лежал, откинув назад голову, изогнув дугой спину, кричать у него уже не было сил. Он умер во вторник, когда закрылась ярмарка, в солнечное утро, когда в воздухе порхало особенно много бабочек и небо было совсем чистым.
Тем временем Беренис наняла адвоката и виделась с Хани в тюрьме.
— Не знаю, в чем я провинилась, — повторяла она. — С Хани такая беда, а теперь еще и Джон Генри.
И все же в самой глубине души Фрэнсис не поверила в случившееся. Но в тот день, когда тело Джона Генри должны были увезти на семейное кладбище в Опелике, туда же, где похоронили дядю Чарлза, она увидела гроб и поняла, что это правда. Раз или два Фрэнсис видела его в кошмарных снах: словно манекен-ребенок, убежавший с витрины универсального магазина, с трудом передвигая негнущиеся в коленях ноги, Джон Генри шел к ней, его сморщенное восковое личико, лишь кое-где тронутое краской, придвигалось все ближе и ближе, пока она в страхе не просыпалась. Но этот сон она видела не больше двух раз, а дневные часы были заполнены радиолокаторами и Мэри Литтлджон. Чаще она вспоминала Джона Генри таким, какой он был при жизни, и все реже ощущала его присутствие — властное, смутное и серое, как привидение, и лишь в сумерках или когда в комнате воцарялось особое безмолвие.
— Я заходила в магазин после школы: папа как раз получил письмо от Джарвиса. Он сейчас в Люксембурге, — сказала Фрэнсис. — Люксембург… правда, красивое название?
Беренис очнулась.
— Как тебе сказать, детка… Мне оно напоминает мыльную воду. Но, в общем, красивое.
— В новом доме есть подвал. И комната для стирки. — Помолчав, Фрэнсис добавила: — Когда мы отправимся путешествовать вокруг света, мы, по всей вероятности, заедем в Люксембург.
Фрэнсис вернулась к окну. Было уже почти пять часов, и красный гераниевый свет погас в небе. Последние бледные краски на горизонте расплылись и потускнели. Темнота наступит быстро, как зимой.
— Я просто без ума от…
Но Фрэнсис так и не кончила фразу — ее захлестнула волна радости, потому что, рассеивая безмолвие, раздался звонок.