Откуда они все это знают? Они, значит, не спускают с нас глаз, шпионят за мной и шефом, ничто от них не ускользает, мне надо быть еще осторожнее, они только что опять обменялись многозначительными взглядами. Может, мне следует спросить, где шеф и придет ли он, но это им, наверно, не понравится, и не мне здесь задавать вопросы.
— Если я не ошибаюсь, Бруно, ты лет тридцать как живешь у нас, а может, даже и больше, за такой срок становишься своим человеком, пускаешь корни, чувствуешь свою причастность и уже по собственному побуждению берешь на себя определенную ответственность, — говорит Макс, отдувается и продолжает: — Пожаловаться, думается мне, ты не можешь, что было в наших возможностях, ты от нас получал, и от матери, и, конечно же, от шефа. Ты все равно что член семьи. Но именно поэтому и ты должен признать то, что признает каждый из нас, например известные обязательства, и не по отношению к одному человеку, а по отношению ко всем нам.
— Что вы все насели на Бруно, — говорит Доротея, она ободряюще мне улыбается, хочет, чтобы я выпил чай.
— Хорошо, — говорит Макс, — но мы же не требуем от него ничего невозможного, хотим только ему напомнить, что все это взаимно обязывает нас, например, к откровенности. Сейчас не время для игры в прятки.
Как он на меня глядит, как жестко, выжидающе, он и прежде иной раз доводил меня до головокружения своими вопросами там, под Судной липой.
— Ты можешь спокойно нам все рассказать, Бруно: подарки, которые шеф в последние месяцы тебе делал, они же тебя приводили в изумление, я имею в виду дорогие, из ряда вон выходящие подарки. Ты же, конечно, удивлялся тому, что шеф тайком тебе совал.
Часы, дорогие часы, с которыми я всем бы сразу в глаза бросался, я же их вернул шефу, и он сунул их в карман, рассеянно, словно бы ошибившись.
Я говорю:
— Однажды он хотел подарить мне свои часы, может быть, чтобы я всегда был точен, но я их не взял, нет-нет.
— Ну а брелок, Бруно, серебряные желуди, последний подарок шефа, ты же его принял?
Им все известно, от них ничего не скроешь. Серебряные желуди Ины, «От Ины к двенадцатому двенадцатого». Как растерянно она на меня смотрит, один глаз у нее, видно, воспалился, Ина не может этому поверить.
— Да, — говорю я, — шеф дал мне серебряные желуди, но не в подарок, он об этом и словом не обмолвился. Я могу сейчас же за ними сбегать.
Макс качает головой:
— Сиди, Бруно, это можно сделать и потом. К сожалению, — продолжает Макс, — к сожалению, приходится заключить, что шеф тебе еще много чего дарил, просто мимоходом совал.
— Нет-нет, наверняка нет, только часы и желуди, ничего больше.
— Не спеши, Бруно, вспомни, от этого немало зависит. Мы должны исходить из того, что шеф тебе еще многое дарил, тебе и еще кое-кому здесь, он делал это из самых благих намерений, скажем пока что так: из благих намерений.
— Мне надо было принять их на память. Шеф дал мне желуди и сказал: «Чтобы у тебя осталось что-то от меня на память». Больше он ничего не говорил.
— Выслушай меня, Бруно, внимательно теперь меня выслушай: когда шеф дарил тебе эти ценные вещи, ты разве не удивился?
Я не хочу ничего говорить, но говорю:
— Вещи были ему надписаны, мне нельзя было принимать подарки, потому что там стояли дарственные надписи.
— Вот видишь, — говорит Макс, — значит, мы должны признать, что шеф не чувствует, какое значение имеют некоторые его личные вещи. Разве ты сам дарил бы вещи с адресованной лично тебе надписью? И теперь ты, вероятно, поймешь, что нам важно и что мы, к сожалению, вынуждены установить: поскольку сам шеф сильно изменился, изменилось и его отношение к вещам. Он уже не отдает себе отчета в своих поступках, не понимает в должной мере своих обязанностей и едва ли испытывает еще ответственность за то, что́ ему принадлежит.
Доротея; как тяжело она встает, отворачивается и идет к окну, но в темени ничего не видно, может, она прислушивается и ждет, что он спустится вниз; как я его жду, до чего же трудно думать, когда голова так ноет и гудит, хочется биться ею о дверной косяк, как я это делал раньше, всего два-три раза стукнуть, пока все не утихнет, но я не могу уйти. Мне надо его видеть.
— Вы вольны, — говорит Мурвиц, — вы вольны истолковать договор дарения по своему усмотрению.
Иоахим:
— Тебе, надеюсь, теперь ясно, что шеф не отдавал себе отчета в том, какую бумагу велел составить и подписал, попросту не понимал последствий этого шага.
Не спеши, Бруно, не торопись отвечать «да» и не торопись отвечать «нет».
— Что вы решили или на что еще решитесь, — говорит Мурвиц, — вам не избежать того, что договор дарения будет рассматриваться в связи с переменами в самой личности господина Конрада Целлера. Никто не предполагает, что вы его к этому склоняли или способствовали написанию этого договора, но вы должны быть готовы к тому, что введение его в действие не будет безоговорочно принято, ибо договор наделяет вас настолько щедро, что от возникшей угрозы достоянию всего семейства так просто не отмахнешься.