Почему у него темно? Это его голос, он сказал: «Войдите». Вон он сидит около маленькой лампы.
— Ты что, Бруно? Кто-то за тобой гонится? Сначала успокойся.
Он совсем не удивлен, что я здесь, и не сердится, что я прервал его размышления.
— Успокойся, Бруно. Что тебе?
— Я только на минутку, — говорю я. — Они, внизу, меня ждут.
— Так, — говорит он, — стало быть, вы все держите военный совет или уже делите шкуру медведя? Садись, Бруно.
— Нет, нет.
— Ты встревожен? — спрашивает он, встает и кладет руку мне на рукав.
Как мне начать — о договоре, о земле, о признании его недееспособным? С чего начинать? Ему, видно, трудно стоять, он чуть раскачивается, хочет вернуться в свое кресло.
— Ничего, Бруно, ничего. Итак? Дело в договоре дарения?
— Да, — говорю я.
Почему он улыбается? Почему как бы про себя кивает, может, не знает еще, чего они добиваются и что уже затеяли, может, он не знает?
— Видишь ли, Бруно, когда доживаешь до моих лет, следует заранее обо всем позаботиться, и весьма желательно, чтобы все незавершенные дела были заблаговременно приведены в порядок. Каждый получит свою долю, Бруно, твоя бумага сдана на хранение в Шлезвиг, что значится в договоре, будет тебе в надлежащее время сообщено. В надлежащее время.
— Мне не надо никакой земли, — говорю я, — я хочу только, чтобы все оставалось как есть, чтобы мы были вместе.
Как он на меня смотрит, он со мной не согласен и говорит:
— Потерпи, не разговаривай так много с другими и не слушай их, а потерпи.
Узнать, он должен узнать, с чем они обратились в суд, и должен узнать, что они хотят составить от моего имени заявление, которое мне останется только подписать.
— Не слишком-то слушай других, Бруно, главное ты должен сделать сам.
— Они подали бумагу, — говорю я, — подали в суд.
Он совсем не удивлен, приподнимает голову, конечно, ему уже давно известно, что́ против него затевают, чего его хотят лишить, и никакой печали, никакого гнева, лишь чуть вздрагивают уголки рта.
— Вот как оно бывает, Бруно, вдруг оказываешься один и остаешься со всем своим жизненным опытом, который ничем тебе не помог. Они не хотят примириться с моими распоряжениями, они их не признают, но мы еще посмотрим, кто в конце концов одержит верх. Я еще могу защищаться, я уже не тот, каким был, Бруно, но защищаться я еще могу. После всего, что произошло, уже ничто не будет как раньше, все мы в чем-то, видно, были немного повинны, и потому нет уже возврата к прошлому. Тебе придется считаться с тем, что есть, Бруно, и не надейся, что все пойдет легко и гладко.
— Мне что же, подписывать, — говорю я, — подписывать заявление об отказе?
— Пока что, Бруно, ты ничего не будешь подписывать, никому не дашь ни на что согласия или обещания, будешь выполнять свою работу, и больше ничего. Ты меня понял?
— Да, я ничего не стану подписывать, даже если они меня станут выгонять.
— Никто тебя не выгонит, никто, пока я еще здесь распоряжаюсь, тебе нечего этого бояться, а теперь подойди сюда, ближе, вот так, и дай мне руку. Значит, я могу на тебя положиться, Бруно?
— Да.
— Мы должны теперь держаться вместе.
— Да.
— Если я к тебе постучусь, ты откроешь мне?
— Всегда.
— Хорошо, Бруно, я скоро к тебе зайду, я ведь давно у тебя не был. А теперь ступай.
Он придет, защитит меня и все уладит, и если я буду следовать его указаниям, со мной ничего не случится. Почему он не смотрит мне вслед, он уже отвернулся, не машет мне, уставился на пустой стол и тихонечко про себя бормочет, все больше оседая в кресле, потом как бы стирает что-то со столешницы и вздыхает и охает; для него меня уже здесь нет. Осторожно, чтобы его не испугать, тяжелая дверь совсем легко закрывается; значит, все так: северная часть земли от низины до луга Лаурицена, дарственная подписана и сдана на хранение, значит, все так; стало быть, то, что они говорят, правда.
Макс; это был он, я сразу его узнал, его голова, его плечи, он меня наверняка искал, может, он даже подслушивал, он будет ждать меня внизу у подножия лестницы, поведет к остальным, нет, я ничего не подпишу, надо держать данное мною слово.
— А, вот ты где, Бруно, мы уже думали, тебе стало нехорошо. Идем, выпей свой чай.
Как они на меня глядят, оценивающе, словно в чем-то меня подозревают; лишь Доротея смотрит на меня озабоченно, пододвигает мне печенье и сама берет посыпанную сахаром звезду, чтобы придать мне храбрости.
— Это же твое любимое печенье, Бруно.