— Тебя это, конечно, устроило бы, вынужденная посадка с Иной на песчаную отмель. — И добавил: — Пока я хоть что-нибудь значу, она в твой марлевый бомбардировщик не сядет.
Для начала подали дыню с ветчиной, сладкую дыню с тонко нарезанными кусочками копченой ветчины, все такое нежное, что едва нужно было жевать, хотя я не хотел всех обогнать, я все-таки всех обогнал, кончил первым — под удивленными взглядами дяди Гунтрама, который, видимо, наблюдал за мной довольно долго. Он рассмеялся, покачал головой и спросил меня, не слышал я разве никогда, что плодовые косточки могут пускать в животе корни. А потом подали бульон с мозгами и фрикадельками, крепкий, сверкающий бульон, сохранявший тепло до конца ужина. И пока мы его ели, нам налили вино — кто не хотел вина, тот получал сельтерскую, — у каждого в бокале должно было что-то быть, чтобы чокнуться или по крайней мере хоть поглядеть на шефа, когда он тихо, запинаясь, произносил свою речь.
Я не все понял, речь шла о расставаниях, о всех тех кратких расставаниях, что являются неотъемлемой частью нашей жизни, каждый, сказал шеф, расстается также не раз с самим собой. А однажды наступает миг, сказал шеф, когда мы должны расстаться с теми, кто долго был нам очень близок, кто принадлежал к нам и делил с нами радость и горе, однажды их уносит прочь в совсем ином направлении, но так оно и положено, ибо каждый должен иметь право набраться собственного опыта. И повернувшись к Ине и Гунтраму Глазеру, он сказал:
— Если двое так единодушны, так полны решимости, они спокойно могут исходить из того, что с них начнется нечто новое, они спокойно могут настаивать на своем праве все самим испробовать и пренебречь чужим опытом, этим тягостным достоянием. Самое главное, что вы во многом заодно.
И в заключение шеф сказал:
— Хотите верьте, хотите нет, но тот, кому приходится противоборствовать всему миру — а иной раз так поступать приходится каждому, — наибольшего успеха достигнет, действуя вдвоем.
Шеф поднял свой бокал, а мы все встали и выпили за Ину и Гунтрама Глазера. После чего долго, долго не стихали аплодисменты, а потом мы стали хлопать в такт, когда Ина обняла шефа и так крепко к нему прижалась, что он потерял равновесие и ухватился за спинку стула. Гунтрам Глазер поблагодарил шефа, крепко пожав ему руку.
Дядя Гунтрама Глазера доброжелательно поглядывал на меня, я это чувствовал, хоть и не встречался с ним взглядом; он наблюдал за мной и вдруг спросил, не собираюсь ли я также жениться, но я ответил: «Не знаю». Тогда он еще спросил, не приглядел ли я себе кого-нибудь в Холленхузене, а я ответил: «Нет еще». Он посмотрел на меня озабоченно, не иначе, как если бы я, осторожничая, упустил нечто самое лучшее в мире, но потом ухмыльнулся и, кивнув в сторону Ины, сказал:
— Если набраться терпения… почти у каждой девушки есть двойник… если только набраться терпения.
Ах, Ина, после этих его слов я уже вовсе не осмеливался взглядывать на тебя.
Беда, именно со мной случилась эта беда; несмотря на боль, я вижу насмешливое выражение на лице Иоахима, вижу, как он пожимает плечами, чем хочет только сказать, что со мной надо быть ко всему готовым, при любых обстоятельствах, даже на свадьбе.
На второе подавали фазана в капусте с вином, летчик проследил за тем, чтобы блюдо с картофельным пюре, чтобы миска с соусом добрались до меня, он, возможно, догадывался о моем вечном голоде, так как настоял на том, чтобы я сразу же взял побольше, на всякий случай. Это был первый фазан, какого мне случилось есть, я отрезал порядочный кусок сухого мяса грудинки, макнул его в соус, подцепил кубик ананаса и даже глаза прикрыл, наслаждаясь приятнейшим вкусом. Ох, эта капуста с вином! Кто только ее к этому блюду придумал! Но, поскольку дядя обгрызал грудинку, я тоже взял свой кусок в руку, открутил, как он, бедро, отделил, как он, от мяса бледные жилы, только дробины, те я не смог, как он, собрать на краю тарелки, мне ни одна не попалась на зуб, возможно, я все их проглотил.