— Пошли, Бруно, вознаградим-ка себя.
И по его походке, и по тому, с каким удовольствием он касался, проходя, разных предметов — крана, или забора, или ветки, которую он резко пригибал и отпускал так, что она отскакивала, — я замечал, что он в хорошем настроении и с нетерпением чего-то ждет.
«Пошли, Бруно», и я бросил работу и пошел с ним к холленхузенской станции, мы не залезли в его машину, в которой он ездил в городок, а пошли пешком, вдоль железнодорожного пути, где стрекотали кузнечики, мимо шлагбаума, и без страха перешли через рельсы — так хотел шеф. Начальник станции смотрел, как мы пересекаем колею, но не призвал нас к порядку, не сделал нам предупреждения, он только поздоровался с шефом и похвалил солнечный день, и большинство тех людей, кого мы встречали, здоровались с шефом, даже буфетчица в зале ожидания поздоровалась с ним, и нам слова сказать не пришлось, как она уже принесла нам то, что мы любим, мне лимонад, ему — рюмку водки. Он выпил за мое здоровье, пожал плечами, казалось, он ощущал какую-то неуверенность, но при этом был своей неуверенностью доволен. Вдруг он сказал:
— Мы его уж как-нибудь узнаем, нашего гостя. В Холленхузене всех сразу узнаешь.
Друга, мы пришли встретить его друга, которого шеф знал по многим письмам, но которого никогда еще не видел, он приехал из Америки к нам и должен был прожить несколько дней в крепости, но еще до того, как подошел поезд, уже на платформе, шеф сказал:
— Вечером у нас кое-что предполагается, я хочу, чтобы ты был при том, Бруно. — Так он сказал.
А потом подошел поезд, в воздухе слились в единый гул шипение, крики, и хлопанье дверьми, гораздо больше людей, чем обычно, выходили из вагонов, чужаки, они медлили, они оглядывались, а у прохода собралась толпа, там и сям люди махали друг другу, бежали друг другу навстречу; шеф стоял недвижно, взгляд его скользил вдоль состава, он разглядывал выходящих и вот наконец решил:
— Это он, это должен быть он.
Пожилой человек в черной шляпе стоял в конце состава и терпеливо ждал рядом со своим багажом.
— Бруно, это он.
Мы помчались. Мы махали. «Лесли», — сказал шеф, здороваясь, а пожилой человек сказал: «Конрад», — после чего они долго держали друг друга за руки и всматривались друг в друга; в многословии нужды не было. Когда я подал руку профессору Гутовскому, он, дружески кивнув мне, пожал ее именно так, как пожимают руку старому знакомцу, и я сразу же подумал, что шеф в одном из своих многочисленных писем рассказал ему обо мне. Бруно подхватил чемодан, шеф не отказал себе в удовольствии нести дорожную сумку, и мы не спеша двинулись по перрону, пропустили поезд и все трое под взглядами начальника станции пересекли колею. Шеф спросил, не было ли столь длительное путешествие утомительным, и гость рассказал о пароходе, огромном, как город, на котором в первые три дня ему случалось заблудиться и, куда бы он ни забредал, каждый раз его ошибочный путь приводил в освещенную столовую, где было все, что только можно себе пожелать: раки, ветчина и дичь, — просто все. На пароходе играла музыка, показывали кино, читали доклады, порой этот пожилой человек забывал, что он пересекает океан. Они шли, взяв друг друга под руку, впереди меня. Никогда не виделись они до сих пор. Чтобы расслышать, о чем они еще говорили, я держался за ними и слышал, как, проходя по нашим участкам, они говорили о деревьях, о способностях поврежденных деревьев утвердиться и заново давать ростки.
Они никогда прежде не виделись, а говорили, идя впервые вместе, о том, чего только не в состоянии вынести деревья. Безвершинные стволики, которые поступают со спящими почками, замерзшая маслина, которая дает побеги от корней. Старый профессор, видимо, побывал везде и всюду, и, что можно было увидеть, он видел. Эвкалипты, с сухой, как трут, корой, которые тем не менее так хорошо приспособились к постоянным пожарам на их родине, что палящий зной и огонь ничего для них не значили. Деревья в Африке, которые окружают себя кустами эритрины, чтобы уберечься от огня. Растения с подземными стволами. А вот дерево на вулканическом острове, которое порой засыпает раскаленный пепел и которое, несмотря на это, обладает силой вновь давать побеги. Голые, обугленные стволы — а до бомбежки деревья — уже спустя несколько месяцев, хотя у них все ветви и сучки обломаны, вновь дают побеги. Но если уж деревья умирают, они исчезают быстро и подчистую — распыленные, использованные теми, кто живет благодаря им, и даже трудно представить себе, кто только не живет благодаря мертвым деревьям.