— Пошли, Бруно, нам надо сдать на станцию срочный пакет.
Видите, так я с вами справлюсь: сделаю просто вид, будто вас нет, не бегу за вами, не бросаю в вас ваши комья глины и не злюсь; вот вы и сами по себе устанете; вы всегда быстро устаете, если то, что вы вытворяете, не дает желаемого результата. Я вижу ваши тоненькие ножки за трактором, теперь я легко мог бы вас поймать и стукнуть головами, заслужить вы это, без сомнения, заслужили; ведь даже в тот день рожденья вы постарались, чтобы люди за моей спиной подталкивали друг друга и смеялись, поначалу те, что на участках, а потом и на станции в Холленхузене. Что люди часто подталкивали друг друга, когда я проходил, что они смотрели мне вслед, к этому я уже давно привык, но почему они так веселились, этого я не понимал, даже Михаэльсен в почтовом отделении на станции, которому я сдал срочный пакет, даже этот остолоп ухмыльнулся, не проговорившись, однако, о причине. Когда же за мной увязались дети, весело надо мной насмешничая, я наконец догадался: видимо, к моей спине что-то приколото и так их потешает, на станции перед зеркалом с рекламами я увидел его, этот лоскут, который они мне пришпилили; на нем красивые буквы оповещали всех: свежеокрашено. Так я и ходил, став предметом всеобщих насмешек. И хотя Тим и Тобиас отрицали, что прикололи мне этот лоскут, у меня нет сомнений — это могли сделать только они, эти молокососы, мои мучители.
Я не нашел другого места, чтобы укрыться от насмешек, кроме зала ожидания — в него можно войти, только имея билет или заказав что-нибудь в буфете; в зале ожидания я избавлюсь и от детей, и от хихиканья, что гналось за мной по пятам, вот я и юркнул туда и заказал, как всегда, лимонад и две порции тефтелей.
Там, в самом сумрачном углу, сидели они — Гунтрам Глазер и Трясун. Внимания не обращая на немногих пассажиров, они безостановочно и настойчиво в чем-то убеждали друг друга, Гунтрам Глазер, сидевший ко мне спиной, требовательно и резко, порой даже грубо, Трясун же, наоборот, — свою кружку пива он почти допил — огорченно, так, словно бы просил, чтобы его поняли. Раз Гунтрам Глазер вскочил, видимо, решившись уйти, но, когда Трясун протянул ему руку, раскрыв ладонь, этакую завлекающую руку, он снова сел, вытащил что-то из нагрудного кармана и что-то прочел Трясуну.
Чтобы меня не обнаружили и не узнали, я отвернулся, склонился над своей тарелкой, быстро запихал в себя тефтели и чуть пригубил лимонад: меня охватил страх, подсказавший, чтоб я поторопился. Гунтрам Глазер не должен потом говорить, что я наблюдаю за ним при всяких щекотливых обстоятельствах.
Когда празднично разодетое семейство за соседним столом собралось уходить, я пристроился к ним и под их прикрытием выскользнул на улицу, там, остановившись, раз-другой глубоко, с облегчением вздохнул. Уйти, скорее уйти, подумал я, но не мог тем не менее удержаться, чтоб еще раз не заглянуть в окно, с затененной платформы, и теперь я увидел, как Гунтрам Глазер через стол пододвинул что-то сидящему напротив, ага — конверт, а в нем, наверно, деньги, потому что Трясун вскрыл конверт и испытующе заглянул в него, не иначе, как если б считал деньги. Но остался, видимо, не слишком доволен и равнодушно сунул полученные деньги в карман. Гунтраму Глазеру, похоже, больше нечего было сказать, он поднялся, сверху вниз глянул на Трясуна, и во взгляде его читалось предостережение, после чего он пошел к выходу, оставив нетронутой свою кружку пива, пошел, не прощаясь.
Поезд, если бы не подошел поезд, я попросту пересек бы рельсы, поднялся мимо погрузочной платформы к участкам и, уж во всяком случае, не попался бы ему на глаза; но так как шлагбаум опустился и все должны были ждать, у него нашлось время оглядеться с вездехода, он тут же обнаружил меня, кивнул и позвал, пришлось мне сесть рядом с ним.
Я сразу же сказал ему, что шеф послал меня со срочным пакетом в почтовое отделение на станции, в ответ он лишь кивнул, не спросил ничего ни о содержании, ни об адресате, всем своим видом показывая, что настроение у него приподнятое, что у него отлегло от сердца, и, не глядя на меня, сказал, что встретил старого друга, который считался без вести пропавшим, несчастного парня, которому он должен был немножко помочь.