— Мы, Бруно, — сказал шеф, — такой ошибки не сделаем.
Он кивнул мне, словно бы уже выиграл свое дело.
Теперь на платформе уже пятеро, и я не понимаю, чем они так раздосадованы и огорчены.
— Опаздывает на двадцать минут, — сказал человек в форме.
Ну и что же, можно ведь присесть на скамейку и представить себе всякого всего: что увидит гость из окна купе, и понравятся ли его подарки тем, к кому он едет, и чем его будут угощать. Я охотно жду, ждать — мое любимое занятие. Здесь я могу сидеть совсем один и смотреть в том направлении, откуда приедет Макс, мне даже не надо глаза прикрывать, чтобы представить его здесь, чтобы увидеть, с каким видом идет он мне навстречу, подавленный и молчаливый или со своей печальной улыбкой, которая у него всегда есть про запас. Воздух над рельсами дрожит, поезда еще не слышно, но я уже вижу Макса, держу его руку, уже выспрашиваю взглядом.
Здесь он внезапно остановился, здесь, у нового машинного сарая, а когда я решил, что он просто хочет немного передохнуть, он взял у меня из рук дорожную сумку и сказал:
— Так, Бруно, а теперь я лучше пойду один.
И стал подниматься по Главной дороге к крепости с тяжелым чемоданом — который во что бы то ни стало пожелал нести сам — и с сумкой, ни единого разу не обернувшись ко мне. На этот раз он не спросил: «Все в Холленхузене в порядке?», и чемодан он не пожелал доверить мне, как обычно, хотя знает, что я в силах нести бо́льшие тяжести, чем любой из здешних, если это нужно. Макс располнел, подбородок его уже лежит на втором жирном подбородке, ремень врезается под пупком в массивный живот, а когда он идет, то напоминает мне утку. Ничего особенного он мне не сказал; хотел только побыстрей убедиться, что я все еще прежний, и тут же мотнул головой, приглашая перейти через рельсы, и первым пошел по запрещенной дорожке. Правда, на наших участках он останавливался чаще, чем обычно, не знаю, хотел ли он только перевести дух или пытался что-то вспомнить, что-то вновь обрести. Я не осмелился притронуться к марципановой булке, которую он подарил мне на платформе; пока он был погружен в свои мысли, я не осмеливался. О шефе он не сказал ни слова, мы оба его попросту не упоминали, и чем дольше мы об этом молчали, тем упорнее думал я о нем, о человеке, который назвал меня своим единственным другом.
Они, видимо, не находили общего языка, Макс и шеф, в самом начале не находили и под конец тоже, их разгоняло в разные стороны, точно плоты, подхваченные разными ветрами, и я часто печалился, что шефу не удавалось перетянуть Макса на свою сторону, несмотря на все просьбы и упреки, несмотря на все откровенные разговоры, которые они и тогда вели, когда я при том присутствовал.
Но в один прекрасный день шеф отступил, и то был не какой-нибудь обычный день, а его счастливейший, как сам он сказал, — та пятница, когда он подписал арендный договор на весь учебный плац, включая заболоченный участок, что спускался до самой Холле. Ели мы в тот день яичницу с салом и жареный картофель, шеф сам это пожелал, я хорошо помню; предвкушая радость, я взобрался на старую сосну, чтобы, глядя на дорогу, ждать его, чтобы первым помахать ему, как только он появится на маленьком мосту, — на моей можжевеловой палке развевалась белая тряпица. Я охотно сиживал на сосне; когда они насмехались надо мной или преследовали меня, я взбирался до самой высокой развилки сучьев, ни один мальчишка из соседних бараков не решался последовать за мной, ветви скрывали меня, и я способен был долго выдерживать в моем зеленом тайнике, так долго, пока не проходил страх. Шеф сразу же понял, что это я сижу на верхотуре сосны и размахиваю тряпицей, он помахал мне с моста, нет, он не помахал, а подняв высоко вверх кулак, он, словно молотком, постучал в воздухе; тут я сообразил, что все вышло, как он хотел. Я помчался ему навстречу, он погладил меня по голове, и рука его, точно зажим, сдавила мой затылок, а я, взглянув на него, ничего не увидел на его широком энергичном лице, кроме мрачного удовлетворения. Не легко было идти с ним в ногу, я трусцой семенил рядом, порой думая, что он забыл обо мне, но возле увязшего в земле учебного танка, в котором я нашел три птичьих скелета, он вдруг остановился, долго смотрел на меня и сказал:
— Ты был прав, Бруно, я правильно сделал, что тебя послушался.
Это он сказал, и мы пошли домой и сели обедать, а после обеда он положил на стол арендный договор, который был заключен на девяносто девять лет и предоставлял шефу право преимущественной покупки бывшей солдатской земли. Доротея первая прочла договор, и видно было, как она рада, но радость ее была какой-то робкой, это я хорошо помню, и пока Иоахим и Ина разглядывали договор, Доротея выудила из какой-то картонной коробки маленькие кожаные мешочки, три или четыре мешочка, в которых лежали крылатые семена хвойных, а также лиственных пород.