— Наш Бруно теперь какое-то время будет ходить один.
И больше не сказала ничего.
Я убежал, по полям и вдоль Холле бежал к Датскому леску, не мог остановиться, бежал все дальше и дальше, но у Большого пруда корни ольхи подставили мне ножку, я грохнулся и остался лежать в траве. Вода была торфяно-коричневой, в глубине пруда отливала золотом, а там, где разросся камыш, сверкала, точно усеянная маленькими подвижными зеркалами. Над плоским, заросшим травой дном клубился ил. Я подполз к самой воде, и грохот, который я слышал на бегу, стал постепенно стихать, и совсем утих, когда я отломил сморщенный корень аира и поел немного его горькой мякоти. Пауки-серебрянки. Стрекоза. Жуки-плавунцы, которые попросту опускаются на дно. Всюду что-то бегало, гребло и подстерегало друг друга. Две лысухи кивают как заведенные. Линь, который вдруг подпрыгнул. А на другом берегу хорек, он прислушивается, морща носишко. Я хотел было за ним прокрасться, но он только заманил меня в Датский лесок и внезапно исчез.
Не знаю, почему все они так ухмылялись, когда я вошел в класс, может, потому что я был весь в грязи, увешан репейником, все на мне слиплось, не знаю — знаю только, что я впервые опоздал на урок. Мне тут же велено было взять указку, подойти к карте Европы, голубой, зеленой и розовой, и фройляйн Рацум тут же спросила меня, откуда пришли готы, куда перекочевали и на какие племена распались.
— Наш Бруно сейчас нам все расскажет.
Но тут указка повела себя как-то беспокойно, она то поднималась, стукала там и сям по горным вершинам и водам, то кружила неуверенно и никак не могла принять окончательное решение. А рука моя вдруг стала тяжелой и тяжелела все больше, я уже не ощущал в ней указку, зато ощущал все заметнее, как что-то стягивает руку, сжимает, я почувствовал, как в пальцах начало пульсировать, а перед глазами отчетливо увидел спираль — она крутилась. Скандинавия, произнес чей-то голос, который мог быть только голосом нашей учительницы, и я, заставив себя сосредоточиться, постучал по Скандинавии; фройляйн Рацум похвалила меня и подтвердила:
— Да, готы пришли со Скандинавского полуострова и поначалу двинулись к южному побережью Балтийского моря и в долину Вислы. Так, а теперь дальше.
Но дальше я не знал, тыкая указкой туда-сюда, соображал и прислушивался, пока опять не услышал издалека тот голос, пока он не сказал достаточно ясно:
— Да ты же близок к цели, Бруно, между Карпатами и Днепром было одно из их государств.
Я тотчас широким взмахом описал указкой круг между Карпатами и Днепром, и фройляйн Рацум сказала с удовлетворением:
— Вот видишь, — и добавила, обратившись к классу: — Запомните то, что показал наш Бруно.
Я смотрел на ее веснушчатое лицо и ждал, мой левый глаз горел, что-то появилось на губах кисловатого вкуса, но я все стерпел и ждал и услышал слова «восточные готы», и «западные готы», нет, теперь я уже не слышал никаких слов, я их просто сказал мысленно вслед за нашей учительницей, ведь она достаточно громко мысленно подсказала: «Стало быть, восточные готы создали свое государство в южных степях теперешней России, отсюда они предпринимали разбойничьи набеги, победили нескольких королей и опустошили Фракию».
— Наш Бруно хорошо подготовил урок, — сказала фройляйн Рацум, но вдруг озабоченно поглядела на меня и спросила: — Что с тобой, тебе плохо, у тебя температура? Ты же весь потный.
Она отвела меня к моей скамье в первом ряду и больше не вызывала в этот день, даже во время пения мне позволено было сидеть, и это еще не все: когда кончился последний урок, она кивнула мне, как и раньше. Может, Хайнер Валенди из-за этого подкарауливал меня, он, у которого даже во взгляде сквозило зло, но я вовремя увидел его и взобрался на мою сосну, взобрался как можно выше до еще крепкой развилины.
Ушли, Бруно, они ушли, эти худющие мучители, теперь можешь идти точить: теперь я все лезвия наточу на точильном камне, чтобы дерево не замечало ранений, такими чистыми, такими острыми и блестящими будут мои лезвия. С тех пор как шеф поручил мне надзор за ножами, ножницами, пилами и за всем прививочным инструментом, никто еще не пожаловался на тупые лезвия или грязные зубья пильных полотен, у меня каждый инструмент наточен по-особому, у каждого особый прикус, потому что я там затачиваю угол, где угол должен быть, и лезвия оставляю плоскими, если они первоначально были плоскими. Если инструменты затупятся, так легко можно нанести «давильную» рану, сказал шеф, и потому я проверяю каждое лезвие на заточку, беру кусок мягкого дерева и делаю пробные косые срезы — снизу вверх. Поначалу не легко было запомнить все названия, надо различать окулировочные и копулировочные ножи, у нас есть серпетки и скоропрививатели, и еще утяжеленные секаторы и шишкосниматели, и ножницы с изогнутыми концами, и сам не знаю сколько пил, однако не так уж много времени прошло, и я усвоил все названия, а теперь стоит мне только сжать ту или иную рукоятку, и я в темноте знаю, какой это инструмент. Точить я люблю даже больше, чем пересаживать из горшка в горшок, когда точильный камень обрабатывает сталь, он так здорово вжикает, он тенькает и шипит, и в животе у меня начинает зудеть, ну точно меня щекочут. Вот наждачная бумага, вот кожаный ремень, тряпка, масленка, из которой шарниры и пружины кое-что получат, всяк только точно рассчитанную свою долю. Однажды у меня исчез садовый нож с отточенным острием, я сразу же это заметил, только выдвинул ящик, тогда я обыскал снизу доверху сарай для инвентаря и участки, но не нашел его, а потом оказалось, что шеф сам вынул нож из ящика, чтобы проверить, исправно ли я веду хозяйство, которое он мне доверил.