— По мне, пожалуй, взорвем его.
Он сказал это так громко, что его все услышали, и, казалось, никто не возражал, ведь никто не задал ни одного вопроса. У меня здорово дрожали руки, когда я попытался повернуть ручки люка, ручки сопротивлялись, их заклинило, и тут в голове у меня внезапно затрещало и затикало, я закричал, закричал еще раз, и люк открылся.
Когда я вспоминаю ту ночь, то вспоминаю, как шеф выносит меня на руках из танка, растирает мне плечи и спину, накидывает на меня свою куртку, а потом, ухватив за шиворот, говорит:
— Ты никогда больше этого не сделаешь, Бруно, никогда.
Мы пошли с ним между горящими факелами, и они, один за другим, оставались за нами или гасли, а шеф все снова и снова коротко прощался и коротко благодарил; под конец, уже у бараков, мы расстались со стариком Голлупом, который в сырую погоду часто проклинал осколки гранат, блуждающих в его груди.
Доротея уже ждала нас, мне пришлось раздеться, отдать афишу, которую она осторожно расправила и повесила просушить, а потом пришлось выпить горячее, горькое питье, у меня от него сразу же закружилась голова, пришлось закутаться в серое шерстяное одеяло. Руки мои все еще дрожали, а потому Доротея взяла их в свои и, обхватив ладонями, крепко сжала, а потом долго сидела со мной и раз-другой повторила, что мне нечего бояться, и еще сказала, что я — член их семьи и могу оставаться с ними, если мои родители за мной не приедут.