Когда Магнуссен меня окликнул, я поначалу хотел убежать, но он знал, что это я стою у его комнаты, а раз уж он звал все настойчивей и настойчивей, то я вошел к нему и сразу ощутил кисловатый запах спертого воздуха, увидел самого старика на кровати, одетого, закутавшего ноги попоной. Над кроватью висело большое зеркало, в раму которого засунуты были бесчисленные фотографии, а с низкого комода на меня сверкнуло своими глазами чучело хорька. Что я тотчас разглядел, так это капканы и ловушки, лежавшие в открытой кладовке, а также остроги для ловли угрей, гарпуны и металлические палки с крюком, ими снимают с веток спящих фазанов, сначала ослепляют их ярким светом, а потом снимают.
Магнуссен кивком подозвал меня, он очень был приветлив, и во взгляде его, когда он предложил мне вновь погрузить валежник на санки и увезти, сквозила неожиданная приязнь; он сказал:
— У меня хватит на оставшееся время, больше мне не нужно.
Он подарил мне закрытую коробку печенья и уставился на потолок, но больше разговаривать не пожелал; я вышел на улицу, погрузил валежник, как он того хотел, — его кучи хвороста хватило бы дней, может, на восемь. Я привез всю кладь домой, сложил под окном, где мы могли постоянно приглядывать за валежником, и, когда пришел шеф, рассказал ему, что старик Магнуссен ничего не взял и лежал неподвижно на кровати. Шеф тотчас отправился один сквозь метель к Коллерову хутору, он не захотел взять меня с собой, и в следующие дни не брал, только Доротею, ту он взял один раз, но что они там делали, я не знаю. Во всяком случае, прежде чем израсходовать свою скромную кучку валежника, Магнуссен умер.
А вскоре мы покинули барак и переехали на Коллеров хутор; на дворе была оттепель, мы нагрузили санки и двухколесную тележку; соседи стояли при том и наблюдали за нами, недоверчиво одни, завистливо другие, никто не подошел, чтобы помочь, но, когда мы уходили с последней тележкой, кое-кто пожелал нам всего хорошего и проводил нас до железнодорожной насыпи, откуда они долго смотрели нам вслед.
Макс был единственный среди нас, кого переезд оставил спокойным; все, что принадлежало ему, он собрал и увязал в самую последнюю минуту, и по его виду, когда он брел за тележкой, явно было, что он согласен на любое новое жилье. Ина и Иоахим всю дорогу спорили, кто займет большую комнату на чердаке, окна которой выходили на Датский лесок; они еще до переезда втихомолку побывали на Коллеровом хуторе, по крайней мере покружили вокруг дома, чтобы все досконально осмотреть. Больше всего мне жаль было Доротею, она сидела до нашего отъезда недвижно на сложенных соломенных мешках, губы у нее побелели, ее трясло, и я видел, что ей хочется плакать, но плакать она не в состоянии; возможно, ей тяжело было расставаться с этим бараком. Потом, когда мы с шефом подметали помещение, когда наши веники столкнулись и мы сразу же напустили их, словно маленьких злобных собачонок, друг на друга, Доротея подняла голову и улыбнулась, шеф отбросил веник, приподнял Доротею и крепко обнял.
— Ах, Дотти, — сказал он.
Этим все было сказано.
И они вместе стали вытаскивать соломенные мешки на улицу.
Племянник Магнуссена уже ждал нас в большой комнате, самоуверенный, старомодно одетый великан, он высказал сожаление, что передает нам дом, не успев его убрать, очистить от всякого хлама и потешных штуковин, которые насобирались здесь за человеческую жизнь, при этом он показал на две уже подготовленные к вывозу кучи, куда побросал все, что счел бесполезным. Я сразу же решил спасти чучело хорька и некоторые рамки для фотографий и формочки для печенья; но первым делом мы прошли за племянником Магнуссена по всему дому, заглянули во все каморки и чуланы, пощупали кафельные печки, проверили уборную во дворе, сколоченную из неотесанных досок, обошли конюшню и сараи, а под конец шеф получил единственный ключ, который был на Коллеровом хуторе. После чего племянник Магнуссена пожелал нам всего доброго и зашагал по краю затопленных лугов к станции Холленхузена.
Ветер, тогда я впервые увидел ветер, увидел как бы его подвижный образ, увидел его в единственное окно своей клетушки, мутное чердачное окно, выходящее на небо: серо-белый образ ветра пролетал мимо, крутясь и вихляя, и вслед ему взвивались простыни и мешки, он при этом свистел и играл трещавшими проводами. Как только я остался один в своей чердачной клетушке, которую отвел мне шеф, я тут же его увидел, хотел сейчас же кинуться к Ине, которая получила большую комнату на чердаке, хотел показать ей, что я обнаружил, но тут ветер расчленился и, врезавшись в стаю грачей, сбросил ее, видимо, на Датский лесок. Стоило мне оглядеться в своей клетушке, как я уже понял, что не смогу ночью уснуть — в стенах здесь все время что-то потрескивало, а с заросшей мхом крыши доносилось порой какое-то рычание, и оттого, что в том месте, где внизу был камин, половые доски в моей клетушке не прилегали плотно к трубе, я слышал, что происходило внизу, в общей комнате. Макс и Иоахим только тогда согласились жить вместе, когда шеф обещал, что сломает одну стену и сделает просторную кладовую рабочей комнатой. Чтобы дознаться, может ли Ина подслушивать меня, я постучал раза два-три по оштукатуренной деревянной стене, она ответила мне стуком, вот, теперь я все знаю.