— Вот, Бруно, попробуй.
Он хвалит утро, вытаскивает меня из упаковочной, подталкивает к многорядному культиватору, и я понимаю, что он чего-то от меня хочет, Макс, он еще раз предлагает мне отведать его любимой смеси и приглашает меня присесть на раму культиватора.
— Вот чего мне порой не хватало в городе, — говорит он и кивает в сторону участков, где работники перешколивают двухлетние ели, — только в отлучке понимаешь, чего ты лишен.
Хожу ли я хоть иногда к Судной липе, хочет он знать, и я отвечаю, что нет. Помню ли я еще наши с ним совместные прогулки по берегу Холле, хочет он знать, и я отвечаю:
— Дивные были прогулки.
А то жаркое долгое лето — вспоминаю ли я при случае то лето, когда Холле почти пересохла и мы ловили рыб руками, и я отвечаю:
— Тогда каждый день готовили рыбу.
— Знаешь, Бруно, поначалу Холленхузен для меня мало что значил, но чем старше я становлюсь, тем больше ощущаю я его своим домом, — так он говорит и смотрит вдаль, куда-то поверх наших участков, над которыми то тут, то там повисла легкая дымка. — Под конец, когда ты ничего не достиг, тебе хочется по меньшей мере хоть где-то иметь свой угол.
Он тяжело дышит, иной раз даже со свистом, кулек ему не удается спокойно держать в руке, что-то его мучает, он все снова и снова отирает лоб и глаза, а башмаками то и дело едва заметно стукает друг о друга. Я не хочу его спрашивать, но вдруг все-таки спрашиваю:
— А когда выйдет к нам шеф?
Макс повернулся ко мне, и тогда я говорю:
— Многим его недостает.
Макс смотрит на меня так пытливо, словно подозревает меня в чем-то, и он, от которого я редко что-нибудь утаивал, не спускает с меня глаз; эта внезапная холодность, эта пытливость во взгляде и постепенно пробуждающаяся подозрительность — я едва в силах все это вытерпеть, он отступает от меня, чтобы лучше вглядеться в меня, а потом опускает голову, словно его мучает сомнение.
— Скажи, Бруно, ты не получал письма, письма из Шлезвига?
— Нет, — отвечаю я, — последнее письмо, какое я получил, было от Зимона, старого солдата, девять лет назад он прислал мне свои чертежи и планы. А когда я говорил в последний раз с шефом, это я точно помню: в прошлый вторник, вечером, я вытягивал из еловых веток мягкие хвоинки и жевал их, на этом он застал меня врасплох.
— И что он сказал тебе?
— Он только предостерег меня, вот и все.
Почему он так вымученно улыбается, почему хватает мерную рейку и начинает выцарапывать канавку между двумя лужами, канавку с уклоном, так, чтоб вода могла слиться? Почему хочет, чтобы мы прошлись по посадкам, немного, может, только до Холле?
— Тебе не хочется, Бруно?
— Отчего же, — говорю я и, обернувшись к Эвальдсену, машу ему, но он и так уже увидел, с кем я сижу.
Почему все сегодня не так, как обычно, когда я провожал Макса, почему я не ощущаю радости, которая всегда рождалась, когда он шел рядом со мной и рассказывал мне, как можно обрести счастье, рассказывал мне, почему человек тем больше остается самим собой, чем меньшим он владеет.
— Осторожней, дорога скользкая, — говорю я.
— Ах, Бруно, — отвечает он, — нигде, сдается мне, дождь не омывает так землю, как здесь, у вас, глянь-ка, как она блестит.
Как и в прошлые времена, я хотел, чтобы говорил Макс, я хотел только слушать его, но он почти ничего не говорит, ему приходится уравновешивать при ходьбе свою тучность и неловкость.
У одной из бочек с дождевой водой Макс остановился, выудил из воды двух-трех насекомых, смочил водой лицо и посмотрел на меня из-под склеенных ресниц, я понимаю, что он хочет меня о чем-то спросить, но сделать это ему не так-то просто.
— А теперь, Бруно, ты мне кое-что покажешь, да?
— Что? — спрашиваю я. И он тут же говорит:
— Нашу лучшую землю, нашу самую плодородную землю, надел, который ты выбрал бы себе, будь у тебя свобода выбора. Пошли, покажи мне.
— Шеф, — говорю я, — только шеф может это определить, это его земля от железнодорожной насыпи до Холле, он как никто другой знает, где лучше растут тополя, а где теневыносливые вишни и гребенчатые пихты, ему стоит только набрать пригоршню земли, и он уже знает, кому что полезно.
— Правда, — соглашается Макс, — никому не знакомы так хорошо его земли, как ему, но я хотел бы знать, какую часть ты считаешь самой ценной, какую ты выбрал бы, если бы тебе ее подарили или переписали на твое имя.
— Может, низину, — говорю я, — землю от валуна до низины, и подзолистую до каменной ограды, весь север бывшего учебного плаца.
Я показываю в том направлении, где лежит валун, машу в сторону посадок, описываю рукой круг, словно бы очерчивая границу до каменной ограды, за которой начинается заболоченный участок. Макс обдумывает мой ответ, что-то при этом припоминает, сравнивает мысленно; если бы Макс так не устал, я бы этого по его лицу не увидел, но вот он удовлетворенно кивает, словно бы выяснил то, что было ему очень важно.