— Она здесь упала?
На что стоявшая на коленях девушка, как-то замявшись, кивнула, поднялась и показала на дорогу, по которой они с луга ехали к ограде, и потом тихо произнесла:
— Здесь, — и осведомилась, скоро ли будет врач.
— Лошадь испугалась и понесла? — спросил шеф.
Девушка, не ответив, опустилась на колени и стала осторожно отодвигать с лица подруги прилипшие длинные пряди волос, шепча:
— Майке, ты меня слышишь, Майке? — И лишь когда шеф повторил свой вопрос, сказала: — Выстрел, когда раздался выстрел, она понесла, а сбросила она Майке здесь.
Что именно мне придется бежать за доктором Оттлингером, я знал наперед, я только ждал, чтобы шеф дал мне это поручение, и когда он послал меня, Иоахима все еще не было тут, но я уже увидел его, подбежал к нему и, пробегая мимо, крикнул, что доктор Оттлингер сейчас будет. Вниз с откоса к железнодорожному полотну, и затем бегом по твердой, утоптанной тропинке вдоль колеи до шлагбаума, не по главной улице Холленхузена, а мимо заброшенной спортивной площадки и густой шпалеры елей, которыми доктор Оттлингер окружил свой большой, из красного кирпича дом, скорей через лужайку и давай звонить и звонить, пока ко мне не вышла женщина и не сказала:
— Его нет дома, муж поехал к больным.
Значит, сперва к Зибберсену, но доктор Оттлингер уже оттуда уехал, потом дальше к Кнуллу, от которого он собирался ехать к Вирманам, там я его чуть не застал, но перед бакалейной лавкой Тордсена стояла его старая, поместительная машина. Наконец-то я его поймал, я ждал возле машины, пока он не появился, пожилой человек с пролысинами, дружелюбный, но с поджатыми губами. Слушая, он все покачивал головой, словно сомневался во всем. Короткий жест, приглашавший меня сесть рядом с ним.
Ничего, он ничего не дал принять девушке, только молча обследовал ее и даже ни разу не поднял глаз, пока Иоахим рассказывал, непременно хотел рассказать, как все произошло. Иоахим никак не мог объяснить себе это падение, они же ехали рысью со стороны луга, обе девушки впереди, а он сзади, и все только рысью по знакомой и им, и лошадям местности, где могли бы проехать и с закрытыми глазами, низкую ограду они не раз играючи брали и во всей округе не сыскать лошади смирнее той, на которой ехала Майке, для Иоахима это все было совершенно необъяснимо. Доктор Оттлингер выслушал все молча, он ничего не сказал, и когда Иоахим спросил его: «С ней все будет в порядке, правда? Майке поправится?» — доктор погладил девушку по щеке и махнул шефу, после чего оба пошли к машине и что-то стали там делать с сиденьем, они его как-то переставили, а потом вдвоем, шеф с доктором, подняли девушку и так уложили ее в старой просторной машине, чтобы она могла лежать, вытянувшись почти во весь рост.
Как терпеливо она позволяла все с собой делать, она ничего не говорила, не стонала, по ее виду нельзя было догадаться о несчастье, только в уголке рта виднелось немного крови, да на одной щеке ссадина и грязь, словно туда вдавились песчинки. Вторая девушка спросила, можно ли ей с ними поехать, нет, не спросила, а вымаливала:
— Прошу вас, очень прошу, я должна с ней ехать.
И доктор Оттлингер кивнул, обменялся с шефом рукопожатием и тронулся в путь, медленно, громыхая по кочкам вплоть до первой же дорожки, и затем в сторону Главной дороги.
Иоахим весь дрожал, я никогда еще не видел его таким, он то и дело поглядывал на шефа, а тот все еще стоял неподвижно, хотя машина давно скрылась из виду. Шеф был немногословен, он только хотел знать, из чего Иоахим стрелял, на что Иоахим сказал:
— Лишь один-единственный выстрел в воздух из револьвера.
Отдать револьвер, как того сразу потребовал шеф, он не может, потому что уже его выбросил.
— Найди его, — велел шеф, — найди и принеси мне.
И этим было все сказано; он повернулся и стал спускаться в низину, а я последовал за ним, но догонять его, однако, не решился.
Молчание на Коллеровом хуторе. Шеф и Доротея разговаривали только взглядами. Шаги Иоахима, ходившего взад и вперед по своей комнате. Шушуканье, после того как шеф вернулся из Ольховой усадьбы, пожимание плечами. Никогда еще потолок не казался мне таким низким, словно бы все в доме сгустилось: и воздух, и мрак, и сами мы все ходили подавленные. Однажды, когда Иоахим относил тарелку, к которой даже не притронулся, на кухню, мы столкнулись, немного молочного супа пролилось через край, но брюки ему не запачкало, а выплеснулось на пол, и тут он со злобой посмотрел на меня и бросил: