Курица была несоленой. Айхе добросовестно сгрыз свою половину вместе со шкуркой и хрящами, а у Гвендолин быстро пропал аппетит. Заставив себя прожевать несколько кусков, она отложила цыпленка и вытерла руки о полотенце. Неловкое молчание принимало тягостный характер.
— А где Хал? — чем не завязка для разговора?
— Я отвел его к Вулкану, — охотно поделился Айхе, достав у себя из-за спины флягу с водой. — Будешь пить?
Гвендолин торопливо помотала головой и сама не поняла, чего испугалась. Айхе отвинтил крышку и сделал жадный глоток, запрокинув голову. Отвести взгляд от его выгнутого горла у Гвендолин не хватило сил.
— Насколько мог, объяснил ситуацию, — продолжил Айхе, — но ему, по-моему, было плевать. Как горел себе тихонько до моего прихода, так и горел.
— А саламандра?
— Пока нюхалась со своими, я тихонечко убрался восвояси. Полночи сегодня не спал, все боялся: вдруг глаза закрою, а она решит: готов покойничек — и оттяпает мне руку? Или ногу? — Айхе засмеялся, и Гвендолин не поняла, шутит он, или серьезно. — Но раз за мной не потащилась, значит, отвязалась, правильно?
— Вулкан найдет, чем ее накормить, — улыбнулась Гвендолин.
Вновь повисла тишина. Гвендолин неожиданно почувствовала, как сильно уморилась от работы на жаре, да и бессонная ночь внесла посильную лепту. Упершись локтями в колени, она прикрыла глаза, на мгновение проваливаясь в головокружительную сонную расслабленность.
— Ты в башне умудрилась так загореть? — долетел сквозь полудрему голос Айхе.
Она? Загорела? О, боже, только не это…
Рывком Гвендолин выдернула шпильки из пучка на затылке. Волосы рассыпались тугими кольцами, и она принялась укутывать ими плечи, лоб, нос — все, что только было возможно. Лучше расплавиться от жары, чем изуродовать лицо лишней сотней отвратительно-коричневых веснушек. Впрочем, наверняка уже поздно. Гвендолин бессильно уронила руки, в ужасе глядя на их покрасневшую кожу.
Айхе ее реакция удивила.
— Я что-то не то сказал?
— Нет. Все… правильно, — откуда тогда противная плаксивость в голосе? — Мне нельзя загорать. Видишь же… видишь… — губы задрожали: он ведь и впрямь видел, разве это теперь скроешь?
— А по-моему, здорово. Или ты мечтаешь быть похожей на Дориана? — Айхе вдруг вскочил, взлохматил себе волосы, втянул щеки и картинно замахал руками: — Плохо! Все очень, очень плохо! Не смей трогать этот котел, если не хочешь угробить половину вселенной, ты, никчемный кусок дракона! В твоем возрасте я уже постигал тайны мироздания и соорудил свой первый телескоп, а ты только и знаешь, что колотить цветочные горшки да реветь во всю глотку, вгоняя в гроб прислугу! А ну признавайся: это ты кинул чеснок в отвар для ополаскивания волос? Госпожа чуть не раскроила мне череп! От нее теперь разит чесночищем за милю, и я не знаю, как это исправить!
Гвендолин не выдержала и расхохоталась, до того бесподобно Айхе изобразил алхимика.
— Если будешь вечно прятаться в башне, превратишься в такую же бледную оглоблю, как я, — заключил Айхе, медленно проводя пальцами по впалым щекам.
— Ты вправду испортил отвар для волос? — спросила Гвендолин, вытирая набежавшие от смеха слезы.
— Ой, чего я только не испортил, — Айхе вновь плюхнулся на ступеньку, подался к ней и доверительно сообщил: — Дориан до сих пор уверен, будто прыщи, зеленые пятна или струпья, которыми Кагайя покрывается раз в полгода, это результат ошибок, вкравшихся в его расчеты.
— Какой жестокий.
— Не более, чем она.
Гвендолин прекратила улыбаться:
— Как ребра?
Она ждала ответа с замиранием сердца. Мечтала, чтобы Айхе поскорее поправился, и в то же время тревожилась из-за предстоящего путешествия к Цирцее.
— Нормально. На мне все быстро заживает.
— То есть она… часто тебя мучает?
— Не чаще, чем я ее, — весело отговорился Айхе.
— А зачем ты вообще подался к ней в ученики?
— Выбора не было, — он посерьезнел и задумался, будто решая, рассказывать о себе или сменить тему. — С колдовством не шутят — оно не прощает ни дилетантства, ни халатности. Малейшая неосторожность оборачивается трагедией, если не умеешь с ним обращаться, не говоря уже об отравленной жизни: ходишь по струнке, собственной тени пугаешься, не имеешь права на оплошность, на срыв. Когда я в детстве злился, вокруг вспыхивали деревья и сверкали молнии. Когда обижался, невесть откуда брались тучи насекомых: ос, москитов, даже шершней. Неудивительно, что меня обходили за версту. Как мама ни старалась вырастить из меня «обычного ребенка», ничего путного не вышло.