— Убивал? — подсказал Айхе. — Ты об этом?
Гвендолин едва наскребла сил на кивок. Поднять глаза не хватало духу.
— А если, предположим, убивал, — тихо произнес Айхе, — как ты поступишь?
«Убегу!.. Останусь?.. Как же крутит живот…»
Он не торопил с ответом. Ждал. Долго, напряженно, не шевелясь.
— Не поверю, — выдохнула Гвендолин.
— Вот и умница! — в бесшабашно-радостном порыве Айхе вдруг крепко обхватил ее рукой за плечи и — Боже милостивый! — поцеловал в висок. А потом так же быстро отпустил, вскочил и засвистел камнем далеко-далеко, за крепостную стену, за верхушки деревьев.
Ошеломленная Гвендолин уставилась на удаляющуюся точку. Сердце в груди бешено прыгало, щеки налились жаром, а мир буквально треснул по швам, не вмещая вспыхнувшее в душе жгучее, ошеломительное счастье. Облегчение: «Он не убийца!» — утонуло в сладостном дурмане, и Гвендолин сообразила, что не ощущает ни рук, ни ног — ничего, кроме пылающего виска, к которому прикоснулись губы Айхе.
Он улетел вечером.
Замерев у окна лаборатории, Гвендолин наблюдала, как растворяется в густых сумерках серокрылый дракон, и от мучительной тревоги, разрывавшей душу, ей хотелось плакать.
Миновали сутки. Пресной жевательной резиной растянулись вторые. На третьи солнце, кажется, утомилось от усердия: прожарив землю до растрескавшейся корки, подвялив листья на деревьях и раскалив крепостные камни, косматый огненный клубок устало погрузился в фиолетовую кашу облаков, ниспослав на все живое благословенную долгожданную прохладу.
Вареные от жары слуги замка повылезли из укрытий, высунули носы даже те, кому полагалось заниматься внутренними работами. Ветер поменялся, с неба посыпалась изморось.
Айхе не возвращался.
Давно закончив с приготовлениями к празднеству, Кагайя встречала припозднившихся гостей, а в свободное время расхаживала по территории злая, как мегера, ища, к чему бы придраться. Едва почуяв ее приближение, прислуга в ужасе разбегалась, находя миллион новых дел где угодно, только не в зоне ведьминой досягаемости.
Покончив с каналами, бригада чистильщиков принялась удалять заторы в сливных трубах замка. Работа была отвратительно грязной и вонючей, зато большей частью велась под землей, куда колдунья побрезговала бы сунутся даже в наивысшей точке своей ярости. Гвендолин под землю не пустили. Вместо ковыряния в помоях ей доверили наружные решетки, и с утра до вечера она добросовестно скоблила покрытые ржавчиной и жиром толстые прутья. Не жалела сил, стирала обожженные солнцем руки, размазывала грязь по вспотевшему лбу и ждала, и верила, что если не сегодня, то уж завтра-то наверняка встретит Айхе, выполнившего поручение Кагайи. Он обязательно навестит обитателей астрономической башни: усядется за стол в тесной кухне, потребует тарелку рагу для прислуги и расскажет о путешествии, о краях, в которые летал, о бушующих ветрах там, в холодной вышине… Но всякий раз, поднимаясь на башню после выматывающего трудового дня, дурная от усталости и адского солнечного пекла, Гвендолин встречала лишь хмурого Дориана, который с каждым днем мрачнел все сильнее. Гвендолин заставляла себя не связывать озабоченность алхимика с отсутствием мальчишки-дракона. В конце концов, он занимался тысячей дел одновременно. У него могли не вовремя закончиться какие-нибудь поганые грибы-дуньки, или могло выкипеть зелье от кашля, или мог потеряться любимый половник, или сломаться телескоп, или где-то не ко времени рванула сверхновая, загрузив ученый мозг тысячей новых расчетов. И все же обмануть сердце не получалось. Залезая вечером на колкий матрас, Гвендолин подолгу прислушивалась к замогильному шелесту пучков сухих трав, тихонько крутившихся над головой в слабом колыхании воздуха. Вслушивалась в ночной мрак за окном и тишину за дверью, отчаянно силясь различить гул рассекаемого крыльями ветра или осторожные шаги. И стискивала в ладони амулет, перебирая пальцами бусины, запоминая каждую трещинку, каждую шероховатость, каждый крошечный выступ на ракушках и камешках. Наверное, он обладал волшебной силой: мало-помалу тревога истончалась и исчезала, воображение прекращало пугать всевозможными ужасами, а на душе воцарялось умиротворение, и к утру Гвендолин высыпалась настолько, что принималась за работу с новыми силами — и новой надеждой.
На четвертые сутки за полдень сквозь тучи прорезалось умытое дождем отдохнувшее солнце.
Гвендолин встрепенулась, вскинула голову, выронив из израненных рук скребок и металлическую щетку. Ослепительный луч ударил ей в глаза, и она зажмурилась. Сердце заполошно забилось в груди. Никогда не доверяла предзнаменованиям, но вот теперь явственно ощутила: это добрый знак.