— Значит, Дориан не проболтался.
— Он неплохой парень, хоть и того… с присвистом.
— И Нанну.
— А эта малахольная тут при чем?
— Она тоже не выдала тебя ведьме, невзирая на личную неприязнь.
— Ну, передай ей земной поклон, — недовольно проворчал Айхе. Количество людей, посвященных в тайну, росло и начинало его беспокоить.
— Нанну сильно тебя недолюбливает…
— Тоже мне новость.
— …но она не трепло.
Айхе скептически усмехнулся. Морская раковина в расстегнутом вороте его рубашки тускло поблескивала.
— Айхе, — мучаясь от внезапной скованности, пробормотала Гвендолин, — тебе не обязательно завтра выходить на арену.
Он приподнял бровь от любопытства, ожидая продолжения.
— Разве ты не можешь… сбежать?
Судя по эмоциям, исказившим его лицо, она сморозила чудовищную глупость. Тут было и недоверие, и недоумение, и растерянность — целая палитра красок. Но испугало Гвендолин лишь одно: отвращение.
— Я похож на трусливое ничтожество? — осведомился Айхе тоном, от которого по коже пополз мороз. Она обидела его, разочаровала, лишилась расположения?
— Нет-нет! — затараторила Гвендолин, мотая головой. — Я не то имела в виду! Я лишь подумала, если тебе плохо у Кагайи, если она сама желает от тебя избавиться, то, может, было бы правильнее…
Теплая ладонь Айхе, легко коснувшаяся ее губ, пресекла поток оправданий. Гвендолин смотрела на него сквозь набежавшую пелену слез, и изо всех сил старалась не разрыдаться. Слишком многое на нее в последние дни навалилось, слишком тяжело давалось чувство, от которого душа рвалась на части. Как уберечь упрямого мальчишку от смерти, если он скорее сунет голову в петлю, чем поступится гордостью? Вдали от него, вынашивая планы на грядущую ночь, Гвендолин наслаждалась их простотой и гениальностью; почему-то верилось, будто Айхе с благодарностью ухватится за возможность избавления и от поединка с богом, и от опротивевшей колдуньи. На деле же предложение прозвучало, словно оплеуха: дерзко и обидно, — только Гвендолин и представить не могла, какой болью откликнется отвращение в его глазах.
Когда она затихла, оборвавшись на полуслове, Айхе убрал руку и неожиданно заправил прядку волос ей за ухо. Нет. Он не презирал ее. В крошечном чулане вдруг стало нечем дышать, и вся кровь в теле Гвендолин, казалось, прилила к щекам.
— Так это правда? — всхлипнула она, схватив его за запястье. — То, о чем все твердят? Ты не смеешь покинуть замок, потому что продал душу?
Еще одна несусветная чушь, но Гвендолин должна, должна была выяснить правду! Пусть лучше он рассмеется ей в лицо, чем она будет мучиться, теряясь в догадках, бродя вокруг да около и стесняясь спросить.
Однако Айхе не рассмеялся. С мрачной серьезностью в голосе он произнес:
— Может, и продал. Я не помню.
— Как это? — оторопела Гвендолин.
— Я не знаю полных условий договора, а если пытаюсь вспомнить, голова начинает раскалываться, — он поморщился и добавил, предупреждая следующий вопрос: — К Кагайе с вопросом о договоре обращаться бессмысленно, сама понимаешь.
— Получается, ты угодил в какую-то безнадежную рабскую кабалу?
— Да надежда-то есть: завершить обучение…
— Только ты никогда его не завершишь, — с твердой уверенностью заключила Гвендолин. — Ведьма не позволит. Будет манипулировать тобой, подряжать на черную работу, заставлять воровать, а потом и… убивать, наверное. Это в том случае, если завтра…
— …меня не растерзает Аргус, — закончил за нее Айхе.
— Ну а если, например, отказаться от поединка? Пойти к колдунье?
Он тяжело вздохнул, качая головой.
— Я не стану унижаться и клянчить о снисхождении. Во-первых, бесполезно, а во-вторых, я себя не на помойке нашел. К тому же, — его голос почти иссяк, — я не в силах сопротивляться ее приказам.
— Но почему именно ты? — в отчаянии воскликнула Гвендолин. — Почему ты должен отвечать за ее гадкие поступки?
— Ну, поступок-то как раз был моим. Это я стащил амулет.
— По ее указке! По условиям договора!
— Ты первая, кого это волнует, — заметил Айхе с нежностью в голосе.
— У меня дурное предчувствие. — Гвендолин ощутила растущий в груди холодный ужас. Сил, чтобы сдерживать его, не осталось, и, отпущенный на волю, он захлестнул ее, сомкнулся над головой, увлекая в пучину черного, беспросветного отчаяния.
— Не хорони меня раньше времени, — попросил Айхе. — Я еще утру нос всей этой божественной шобле на трибунах, и Аргусу в частности.