Картина, созданная Оттликом в «Училище на границе», глубже и значительней. Впрочем, вряд ли она претендует на такого рода обобщение, какое усматривает в ней, например, доброжелательно настроенный рецензент цюрихской газеты «Тат» (воплощение «жуткого опыта нашего столетия», «модель любого деспотизма, лишающего человека человечности»). «Модель» Оттлика имеет конкретную историческую прописку. Сила и значимость романа, мастерство писателя заключаются как раз в том, что автор, почти не выходя за пределы очерченного им замкнутого мира училища, не прибегая к прямой социально-политической характеристике венгерской действительности тех лет, зримо и убедительно отобразил в «кривом зеркале» военной школы черты мрачного деспотизма, который господствовал в Венгрии с 1919 года до конца второй мировой войны.
Суровая политическая реальность режима, связанного с именем «сухопутного адмирала» Хорти, как бы незримо присутствует на страницах романа. Укрепившись в Венгрии в результате жестокого подавления революционного пожара, вспыхнувшего в 1919 году на развалинах Австро-Венгерской монархии, этот режим не только унаследовал от империи Габсбургов ее реакционную сущность, но и привнес нечто свое — черты военной диктатуры. Безжалостно расправляясь с передовыми силами общества, распространяя в стране угар шовинистической пропаганды, хортизм в определенные периоды своего существования, как, например, в те годы, к которым относится основное действие «Училища на границе», умел и прятать истинное свое лицо под маской пристойной консервативности и буржуазного либерализма. Но скрытая подчас внутренняя его суть, выражавшаяся в тенденции к усилению фашизации, так или иначе обнаруживалась; с особенной же отчетливостью она проявлялась в военных школах наподобие той, что изображена в романе Оттлика.
Надежной опорой антинародного хортистского режима являлась армия, кадровое офицерство, воспитанное в духе кастового превосходства, привычное к насилию и бездумному, беспрекословному подчинению. Для выработки подобных качеств необходимо было уже в начальном военном училище прежде всего подавить в человеке личность, лишить его воли, пригнать, подобно детали, к единому военному механизму. Необходимо было наглухо изолировать подростков от внешнего мира, перевернуть их сознание так, чтобы нормальное, естественное и разумное представлялось им противоестественным, глупым и нелепым.
Мир училища, в который попадают Бебе, Медве и их сверстники, столь разительно отличается от всего, что их окружало прежде, что в первые минуты они воспринимают его не всерьез. Однако наставники унтер-офицеры с помощью старшекурсников тут же «приводят в чувство» новичков, и очень скоро внешний мир с его привычными понятиями о добре, товариществе и прочих «штатских глупостях» перестает существовать за порогом училища, уйдя в небытие, как «затонувший континент». Под обрушившимся на них шквалом грубостей и насилия даже самые стойкие и непокорные на какое-то время перестали быть самими собой, в душе их не осталось ничего, кроме «беспрерывного скулежа и судорожного, сосредоточенного желания понять, чего от меня хотят и во что я должен превратиться». Ощущение пустоты, страха, напряженное ожидание наказания заполнило дни подростков в стенах училища, где все устроено так, чтобы никто и никогда не мог чувствовать себя невиновным.
Зловещей тенью нависла над головами мальчишек фигура унтер-офицера Шульце, особенно выразительная в «педагогическом ансамбле» училища. Шульце, этот прообраз фашистского маньяка, упивающегося своей безграничной властью над беззащитными, не просто груб и жесток, как, например, его напарник Богнар. К взрывам ярости, бесконечной муштре, придиркам и даже рукоприкладству Богнара, как выясняется, все же можно как-то притерпеться. Гораздо труднее устоять перед утонченной методой Шульце, в которой жесткость («что бы ни произошло, хорошее, плохое или просто любое событие, все неизбежно сопровождалось репрессиями») сочетается с иезуитской изощренностью. В своем роде это непревзойденный «педагог»-садист; невозможно предугадать, какой шаг он предпримет, но ясно, что шаг этот в данной ситуации, опять-таки с точки зрения садистской «педагогики», будет единственно верным. Он способен раздавить непокорного язвительной насмешкой, расправиться с ним руками его же товарищей или даже оправдать его — с тонким психологическим расчетом, как в эпизоде с разбитым якобы Габором Медве стеклом. Не удивительно, что к чувству леденящего ужаса, охватывающего подростков при виде унтер-офицера Шульце, примешивается и что-то вроде уважения, а у некоторых, таких, как Мерени, Хомола и им подобные, и откровенное желание подражать.