И мимо, все мимо!
Немцы стреляют много точнее. Куда нам, запасникам и резервистам, тягаться с образцовыми кораблями кайзеровского флота, в прошлом году взявшим призы за лучшую стрельбу! Море вокруг «Гуд Хоупа» кипит от сыплющегося с неба раскаленного металла. Мы отвечаем: медленно, неторопливо — словно это и не бой вовсе, а учебные стрельбы. И вдруг страшный грохот, перекрывающий общий гул канонады: носовая башня окутывается клубами густого дыма и замолкает. Прямое попадание. Я оглядываюсь назад, ищу «Монмут». Он уже вовсю пылает, избиваемый снарядами с «Гнейзенау», но продолжает вести яростно отвечать. Бессмысленный ответ: все его «чемоданы» ложатся с большими недолетами, но старший артиллерийский офицер крейсера и не думает корректировать стрельбу. Жив ли он еще? «Отранто» не видно. Лишь порядком напрягая зрение, удается разглядеть на фоне бушующего моря удаляющийся дымок. Он ушел. Ушел без ведома командующего! Бросил нас! Что ж, может, так даже лучше. Пусть хотя бы он спасется.
Шедший в авангарде легкий «Глазго» затеял дуэль одновременно с двумя противниками. Но он самый быстроходный и маневренный корабль в эскадре, а его капитан — настоящий сорвиголова. Они справятся, я уверен.
Они, но не мы. Дела у «Гуд Хоупа» все хуже и хуже. Приняв на себя основной удар тяжелых орудий противника, он, ценой своей собственной жизни, отчаянно пытался спасти остальных. Один за другим врезаются в борт крейсера жестокие посылки с «Шарнхорста». Уже добрая половина артиллерии выведена из строя, а та, что осталась, палит вслепую — приборы центральной наводки вышли из строя. В борту зияют многочисленные пробоины — рваные раны с вогнутыми внутрь краями. На рострах, спардеке и на кормовом мостике бушуют пожары, с которыми не справляются даже перекатывающиеся через палубу волны. Появился заметный крен на левый борт.
Мне вспомнилось, как когда-то давно, казалось, еще в прошлой жизни, я был награжден немецким орденом Короны. За храбрость, проявленную в битве за форты Дагу, во время подавления Боксерского восстания в Китае. Тогда немцы были нашими союзниками. Вспомнилась церемония награждения, нарядные офицеры, красивые и не очень дамы, музыка, оркестр помпа. Все крупнейшие европейские нации объединились тогда против общего врага. Теперь же наши враги — сами немцы. Почему так вышло? Кто так решил? Почему я должен ненавидеть этих людей, не сделавших лично мне ничего плохого? И какой резон у команды «Шарнхорста» желать нашей смерти? Никакого. Я даже не знаю ни одного из офицеров эскадры Шпее, а самого Шпее видел лишь однажды, и то мельком. Так почему мы сражаемся сейчас? Почему так яростно хотим уничтожить друг друга?
Прямым попаданием снесена третья дымовая труба, в котлах упала тяга. А немцы, как заведенные, продолжают стрелять, продолжают убивать нас и наш корабль. И будь я проклят, но не похоже, чтобы мы смогли нанести им хоть какой-нибудь урон. Долго так продолжаться не может. Скоро все закончится.
Солнце почти уже село.
Германский восьмидюймовый снаряд пробивает тонкую обшивку надстройки и взрывается прямо под ходовым мостиком. Палуба под ногами превращается в кашу, меня отбрасывает в сторону, прикладывает обо что-то спиной. Дикая боль пронзает поясницу. В ноздри шибает едкий запах порохового дыма. Я оглушен и, кажется, не чувствую ног. Краем глаза вижу надвигающуюся сбоку тень: это валится за борт сбитая другим снарядом фок-мачта. Пространство, десять секунд назад, заполненное людьми, сейчас опустело, словно кто-то сыграл отбой, и моряки разошлись по каютам и кубрикам. Но нет, на самом деле они все еще здесь: то тут, то там на искореженных взрывом досках палубного настила видны человеческие останки: руки, ноги, тела. И кровь. Все залито кровью. Даже я сам, словно мясник, весь в крови с ног до головы.
В лицо бьет холодный ветер, смешанный с запахом горелого кордита. Я цепляюсь за останки поручней и нечеловеческим усилием вздымаю свое наполовину безжизненное тело над плоскостью мостика. Вижу вспышки на горизонте: это огонь немецких крейсеров. Меткие сукины дети. Перед началом боя капитан просил меня перейти в боевую рубку. Обзор внутри нее отвратительный, но зато она бронированная. Безопасная. Где ты теперь, капитан? Не твоя ли кровь у меня под ногами, у меня на кителе? Не она ли сейчас стекает через шпигаты в равнодушные волны Тихого океана?
Бой продолжается, «Гуд Хоуп» получает новые попадания. Казалось, он давно уже должен пойти ко дну, но мы пока держимся. Мало этого: никем не управляемый крейсер продолжает стрелять! Редкими, одиночными выстрелами — но продолжает. Он, словно избитый старшеклассниками школьник, сплевывая на песок кровь и утирая разбитые губы, упорно лезет в драку. Неужели кто-то еще жив на этом корабле? Теперь он ни капли не напоминает тот красавец крейсер, каким был еще полчаса назад. Изуродованный, искореженный, объятый пламенем кусок металла весом в четырнадцать тысяч тонн, под завязку набитый людьми, которых от объятий бездны отделяет лишь несколько миллиметров клепаного металла. Тонкая, ненадежная оболочка… Сквозь которую уже вовсю просачивается вода. Да что там просачивается — хлещет.
Ледяная, смертоносная вода.
На уцелевшей грот-мачте продолжает развиваться британский военно-морской флаг. Мы не сдаемся. «Шарнхорст» прекращает огонь и отворачивает в сторону, увеличивая дистанцию. Его тень, «Гнейзенау» — за ним. На немцах не заметно и следа каких-либо повреждений. «Монмут» исчез из поля зрения, «Глазго» тоже не видно. Где они? Уже утонули? Над волнующимся морем воцаряется непривычная тишина, нарушаемая лишь треском пожираемой пламенем верхней палубы да редкими стонами раненых и умирающих. Обреченный крейсер кренится все сильнее, зарывается в волны…
Не в силах больше держаться беспомощным кулем падаю на обломки настила, прямо в лужу капитанской крови. Натянутые тросы лееров не дают мне скатиться дальше, свалиться за борт. Минутная отсрочка! Море уже близко, оно надвигается на меня, неумолимое, равнодушное. И холодное. Холодное, как могила. Впрочем, это даже хорошо. У моряков не должно быть иных могил. Только море. Не отдавая себе ни малейшего отчета в совершаемом, я открываю подаренные мне на годовщину службы карманные часы и смотрю на время. Девятнадцать пятьдесят пять.
Бесполезный хронометр выпал из обессилевшей руки и скрылся в волнах. Теперь и мой черед. Устав сопротивляться неизбежному, крейсер беспомощно валится на левый борт. Стальная махина, всё существо которой заключалось в противоборстве стихиям, теперь готовилась уступить. Крен уже критический, изрешеченный осколками флаг вот-вот коснется воды. Гремит страшный взрыв, из недр корабля вырывается слепящий сноп пламени и взлетает выше мачт, выше облаков. Над пучиной раздается полный ужаса и отчаянья крик: крик девяти сотен перепуганных людей, которым не суждено увидеть завтрашний день. Прощайте, братцы.
Водяная стена приближается, стремительно наступает: еще пять секунд, четыре, три… Это конец.
Холодно.
Где я? Что со мной? Почему мне так холодно? И почему так темно? Что случилось? Здесь кто-то есть? Кто здесь? И, черт побери, где я вообще нахожусь?
Так, спокойнее, спокойнее… Я у себя в комнате, в общежитии. Вот окошко, вот дверка, из-под дверки свет. А это был всего лишь сон. Да, точно: я вернулся из полиции, прилег на десять минут и сам не заметил, как задремал. А холодно… Холодно, потому что форточка распахнулась! Открывал ее совсем чуть-чуть, только чтобы проветрить. Проветрил, называется…
На ощупь нахожу выключатель, загорается лампочка. Сквозь щелки век проступают очертания знакомой обстановки. С чего бы вдруг такая напасть могла присниться? Не сон, а целая эпопея: море, бой, погибший адмирал… Иду к шкафу: там должен быть плед. Холодно-то как, аж пальцы на руках сво…
— Да чтоб тебя!