я в его обязанность входило только руководство нами, сам же он мог не работать. Самая трудная работа начиналась ближе к вечеру, когда у окон овощехранилища скапливались груды картофеля, который нужно было протолкнуть в окна и раскидать по закромам. После ночей с заморозками неубранный картофель годился только для перегонки спирта. Поэтому вечерами мы работали до изнеможения. Иногда девушки приносили нам ужин прямо на работу. Возвращаясь в общежитие поздно вечером, усталые, мы валились на полати и засыпали сном убитого. Как-то после работы Краб заметил: — Только занимаясь сельским трудом, я чувствую истину суждения Ницше, что праздность — мать всякой психологии. Раньше в мягкой постели я часами не мог уснуть, мучаясь бессонницей, сейчас же стоит мне коснуться головой подушки, засыпаю, как новорожденный младенец. Цвет лица у Краба посвежел, и весь он помолодел от физического труда. В деревне я почувствовал какой-то холодок в наших отношениях с Крабом. Странное дело, раньше мы виделись редко, но когда встречались, говорили подолгу о высших материях, сейчас же спали, работали вместе, делили трапезу, но говорили о пустяках и то от случая к случаю. Краб часто погружался в свои мысли, и я обычно оставлял его в уединении, а сам пытался ухаживать за Олей. Но Оля сторонилась меня, особенно, когда я пытался завязать с ней беседу на глазах у Краба. Сколько раз я представлял себе, как возьму Олины руки в свои, загляну ей в глаза и скажу: «Любимая, ты не представляешь, что я могу сделать ради тебя». Я по-прежнему продолжал предаваться иллюзиям. В один из первых вечеров нашего пребывания в селе произошел неприятный инцидент. В наш дом ворвались деревенские парни. Краб, как руководитель группы, вежливо предложил им убраться, но те и слушать не хотели. Атмосфера быстро накалялась. Мы со Славиком почувствовали приближение грозы, приготовились к драке. Вспоминая тот решающий момент нашей ссоры с деревенскими парнями, я не могу не подумать об огнях Эльма, и вот по какой причине. Я уверен, что и Краб, и Славик испытывали одно и то же волнение, которое возникает у всех перед дракой. Наше положение становилось критическим, на каждого из нас приходилось по нескольку человек. Их предводитель с пьяной рожей сжимал кулаки от злости. Краб отвечал ему спокойно, остроумно, с чувством собственного достоинства, что еще больше распаляло того. Наконец, потеряв всякие аргументы, Пьяная Рожа приказал Крабу, прислонившемуся к полатям, встать: — Я не бью лежачего. Краб спокойно поднялся. Мы со Славиком тоже встали. И тут мне показалось, что произошло то самое явление. Голова Краба засветилась непонятным сизым огнем. Как будто ореол святости или мученичества воссиял над его макушкой. В этот кульминационный момент я не мог не подивиться, глядя на это чудо. Девушки закричали: — Постыдились бы — на троих всей деревней. Это и в самом деле устыдило парней, они вывели за руки Пьяную Рожу, девушки закрыли за ними двери на все запоры. — Они теперь нам все стекла повыбивают. Но стекла остались целыми, а с улицы еще долго доносились голоса. Однако после этого инцидента и начались беспокойства Краба. Девушки в поле знакомились с трактористами, заводили среди них дружков. После работы некоторые из них уходили на свидание и возвращались поздно ночью. Краб переживал за каждую из них, потому что не был уверен в порядочности парней: — Не вышло бы какой истории,— говорил он. Несмотря на усталость, он засыпал спокойно лишь тогда, когда возвращалась со свидания последняя студентка. И тут он пошел на гениальную хитрость. Как-то вечером он мне сказал: — И как у них хватает сил после тяжелой работы тащиться еще куда-то на свидание? — Любовь силы удесятеряет. — Верно,— согласился Краб.— А вот, по мнению Овидия, страх силы отнимает. Тут он вдруг хлопнул себя по лбу и воскликнул: — Эврика! Ты знаешь такой знаменитый афоризм Тацита: «Страх и ужас — непрочные узы любви». Я этого афоризма, разумеется, не знал. Краб, улыбнувшись, продолжал: — Почему-то я вспомнил эту фразу и подумал, что страх и ужас — непрочные союзники любви. Стоит только их посеять, как те, которые начнут бояться, перестанут ходить по ночам на свидание. С этого вечера Краб стал рассказывать девушкам страшные истории, а он был непревзойденным рассказчиком, и о его фантазии я уже говорил ранее. Если бы он записал только часть своих потрясающих рассказов, то великие мастера ужасов Эдгар По и Стивенсон перевернулись бы в гробу от зависти. При этом Краб всегда сохранял необыкновенную серьезность, и, глядя на него, я вспоминал как-то приведенные им слова Цицерона: «Удивительно, как это жрецы-предсказатели, взглянув друг на друга, могут еще удержаться от смеха». Но мне было не до смеха особенно в те минуты, когда я поддавался всеобщему настроению. Именно тогда я воочию увидел, как кровь стынет в жилах. Вначале девушкам понравились вечера ужасов с гаданиями, спиритизмом, вызовом духов усопших. Они визжали от восторга, принимая участие в погружениях Краба в сферы тьмы. Кстати, замечу, что Краб достигал большой выразительности своих рассказов, создавая соответствующую обстановку. Тушился свет, в самых напряженных местах, когда он делал паузы, обязательно что-либо происходило невероятное: вдруг с потолка начинала сыпаться штукатурка или раздавался неожиданный стук в окно. Как это ему удавалось, мне остается только ломать голову. В конце концов, от ежевечерней игры на нервах и острых ощущений девушки приуныли и (потрясающе, рецепт Краба начинал действовать) стали бояться. Как только начинало темнеть, ни одна овечка не отваживалась переступить порог дома. Наше общежитие превратилось в затворнический женский монастырь не только в фигуральном смысле. Краб одержал еще одну победу, добившись своего, — девушки оставили своих дружков. Я подумал в то время, что религия, возможно, возникла из тех же истоков и побуждений, из которых родилась игра Краба в нагнетании страха,— из человеческой заинтересованности. Все Крабу доставалось легко. Он родился победителем, не знающим поражений. С его умом и талантами, если занять активную позицию, можно было многого добиться. 8. Эксперимент Краба породил странную тенденцию к переселению девушек в нашу комнату. Через несколько дней после начала вечеров ужаса две девушки, ссылаясь на боязнь оставаться на ночь среди своих подруг, перебрались в нашу спальню. Места на полатях хватало, Краб не возражал, и вскоре все полати заполнились, и случилось так, что постель Оли оказалась рядом с постелью Краба. При ее переселении я испытал противоречивые чувства. С одной стороны, меня радовало ее присутствие, ночью мне казалось, что я слышу ее ровное дыхание. Одна мысль, что Оля спит в нескольких метрах от меня, делала меня уже счастливым. Но, с другой стороны, меня огорчало, что она лежит ближе к Крабу, чем ко мне. Впрочем, откровенно говоря, я уже тогда раскусил ее хитрость. Оля перебралась в нашу комнату из-за Краба, а не потому, что ей было страшно спать в соседней комнате. В один из следующих дней ее бесстрашие и храбрость вызвали восхищение не только у нас, но и у жителей всего села. Говоря о ее поступке, Краб привел высказывание Гвиччардини: «Настоящий пробный камень для испытания людей — это неожиданно нагрянувшая опасность: кто устоит перед ней — может действительно называться твердым и неустрашимым. Храбр тот, кто осознает опасность, но не боится ее больше, чем следует». Мне кажется, что в тот день Краб поднял женский авторитет Оли до уровня своего уважения, так как ее поступок он приравнял к поступку мужчины. Девушки, возвращающиеся с поля на обед в столовую, услышали со стороны реки крики, взывающие о помощи. Прибежав к реке первой, Оля увидела, что трое детей возбужденно бегали по берегу, кричали и показывали на середину реки. Там то появлялась, то исчезала голова еще одного мальчика. Он упал в одежде с перевернувшейся лодки и от страха успел наглотаться воды. Оля бросилась в воду, схватила мальчугана и выплыла с ним на берег. Так Оля стала для нас героиней, а для бедной матери, вдовы Марии,— спасительницей единственного ребенка. Краб встретил Олю словами Сенеки: — Похвальна доблесть, когда она уместна. Краб мог бы сказать ей что-нибудь более теплое, но он был не способен на глубокие сантименты, во всяком случае, их проявление я ни разу не наблюдал. Оля подружилась с Марией, и каждый вечер проводила у нее. Она сердилась, когда кто-нибудь в ее присутствии начинал говорить об этом поступке, так как считала, что любой, оказавшийся на ее месте, сделал бы то же самое. Как-то, порвав брюки, я отправился в общежитие, чтобы их починить, и застал там Олю. Она встретила меня приветливо и даже предложила свою помощь. На этот раз она сама заговорила со мной о Крабе. Она спросила, почему Краб старается нагнать на девушек страх. Я не мог не объяснить ей причину. Она улыбнулась и сказала: — А разве даже ради общего блага стоит прибегать к нечестным путям в достижении цели? — Вероятно, стоит,— ответил я. — Даже идя на хитрость, инсценируя подобные вечера ужасов? А он не подумал, что может нанести девушкам душевную травму? — Все это ерунда,— заявил я.— Подумаешь, две недели они проживут без ухажеров, ну, потрясутся немного от страха для своей же пользы. — А, вообще, как он относится к хитрости и лжи? -- Кто? — Ну, он. Оля избегала называть Кра