— Неужели?
— Отказался, — торжествующе сказал директор. — Не поехал ни в какую Москву. Потому что — Учитель. — Директор так и произнес это слово — с большой буквы. — Мы, конечно, все учителя, что там говорить, — он махнул рукой, — я, например, вот вы. Но Зырянов — именно Учитель. Вы слышали о Крапивине?
— Ну как же…
— Его ученик. А Дементьев, а Логачев, а Болдин…
Директор называл имена, не подозревая, что мне они прекрасно известны. Совсем недавно я тщательно изучил длинный список этих имен. Причем против каждого из них стояло очень высокое звание.
— Его ученики любят, — почему-то шепотом сказал директор. — Вы преподавали?
— Немного.
— Ну все равно. Это очень трудно, чтобы ученики любили. Меня, например, не любят. Честное слово. Меня только уважают, боятся, а его — любят.
— Несколько дней назад я даже не слышал о Зырянове, — вполне искренне сказал я.
— Я хочу, чтобы его оставили в покое, — сказал директор. — Есть же обычная деликатность. Вы не поверите: после каждой комиссии, после каждой проверки он день-два болеет. Да. Мне приходится переносить уроки. Он и так часто болеет.
Директор посмотрел на меня, словно ожидая, что после этих слов я извинюсь и уйду. Но я сидел.
— Хотите побывать на уроке у Зырянова? — безнадежно сказал он.
— Да.
Он вздохнул.
— Хорошо, я провожу вас. Но одна просьба: понимаете, в детстве Зырянов попал в аварию… Едва выжил… У него сейчас несколько… необычный вид. Мы-то привыкли; а вы человек новый…
— Я все понял.
— Фу… какая жара, — сказал директор, дополнительно к вентилятору обмахиваясь руками. — Сколько здесь живу, не помню такого жаркого октября. Печет, как на юге. Да вы оставьте пиджак — совсем распаритесь, повесьте вот тут, на стуле.
— Спасибо, мне не мешает, — сказал я.
Это было не так. Но под пиджаком, поверх рубашки, сбоку, в кобуре на ремнях, у меня висел тяжелый двенадцатизарядный армейский пистолет с навинченным глушителем.
Мы прошли по пустому солнечному коридору. У дверей я класс директор как-то заколебался, но постучал. Школьники дружно встали. Директор назвал меня, попросил разрешения присутствовать.
— Пожалуйста, — клекочущим, как у птицы, необычайно высоким голосом сказал некто сидящий за учительским столом.
Я прошел в задние ряды. Головы поворачивались мне вслед. Не знаю, в чем дело, но я сразу почувствовал острую враждебность. Меня не хотели. Весь класс не хотел. Это было странно. Я специально долго устраивался: достал авторучку, блокнот, на чистой странице крупно, чтобы видел окаменевший сосед по парте, написал число, номер школы, фамилию учителя. И не ошибся: неприязненные взгляды отклеились один за других.
— Продолжай, Егоров, — проклекотал учитель.
У доски, испещренной непонятными символами, стоял длинный нескладный парень. Он в раздумье почесал нос — запястья далеко высунулись из рукавов,
— отрешенно поглядел на доску, сказал ломающимся баском:
— Топологические пространства, являющиеся подпространствами хаусдорфовых бикомпактных пространств, называются вполне регулярными, или тихоновскими пространствами. — Он запнулся, опять почесал нос и зачастил, будто прорвало: — Их тоже можно охарактеризовать некоторой аксиомой отделимости, а именно: аксиомой, требующей, чтобы для любой точки и любого не содержащего ее замкнутого множества существовала непрерывная функция, равная нулю в икс и единице на эф.
Я осторожно посмотрел по сторонам — не валяют ли дурака. Класс напряженно слушал. Кое-кто быстро писал в тетради. Мой сосед по парте морщил лоб и беззвучно шевелил губами — повторял.
Оставалось думать, что с тех пор, как я окончил школу, преподавание математики сильно шагнуло вперед.
— А топологические пространства, являющиеся открытыми подпространствами хаусдорфовых компактных пространств, можно считать локальными компактными пространствами, — частил парень.
На меня больше никто не обращал внимания. Меня это устраивало. Я смотрел на учителя.
Директор ошибался. Вид его не был необычным. Это был просто другой вид. Учитель походил на первоклассника — маленький и худой. Если бы он встал, то ненамного возвышался бы над партами. И на этом детском теле сидела непропорционально большая, очень круглая, шишковатая голова с редкими волосами — череп казался голым. Но когда учитель поворачивался, то белесые, как у новорожденного, волосы вдруг вспыхивали мелкими разноцветными искрами, словно были сделаны из хрусталя.
Глаза его по-лягушечьи резко выдавались вперед и казались еще больше из-за очков с сильными стеклами — зрачок растекался во всю линзу, а тяжелые веки периодически смыкались, будто створки раковины. Безгубый рот до ушей звонко чмокал, вздувая в углах зеленые пузыри.
Он был похож на какое-то земноводное животное. Я поднял ручку, словно рассматривая перо, сфотографировал его несколько раз.
Парень у доски тем временем замолчал, пригладил желтые космы. Учитель, не оборачиваясь, выгнул за спину руку без костей, зачеркнул что-то на доске, искрошив мел.
— Вот так будет правильно, — пискляво сказал он. Спросил: — Сам?
— Сам, — подтвердил парень.
— Свистит он, Яков Иванович, — сказали из середины класса. — Вычитал в «Проблемах топологии».
Парень набычился, сказал сквозь зубы:
— А когда я врал? Вы не верьте ему, Яков Иванович. Я давно хотел додумать подпространства Хаусдорфа. И додумал. Вчера копал свеклу на огороде и все время думал. А никакую топологию я не смотрел.