Тут же моё запястье тисками сжала горячая ладонь - так, что кости затрещали. Слёзы полились ещё пуще, но, прикусив губу, я подавила крик, вернее, отчаянный визг, рвущийся наружу.
Через секунду он выпустил мою руку, резко меня оттолкнув, и шагнул в сторону. Примолкшие парни тоже зашевелились, как-то растерянно переглядываясь. Я прижала к груди пульсирующую болью кисть, глядя, как они уходят прочь. Но, пройдя несколько шагов, Дэйв обернулся и негромко бросил, полоснув по мне вызывающим взглядом:
- Увидимся ещё. За тобой должок, учительница. Хейапи!
"Я всё сказал".
Я не представляла, чем вообще могла заинтересовать такого, как Дэйв Хоук. По моему мнению, никто из мужчин, взглянувших на меня однажды, второй раз уже не захотел бы смотреть. Я была невзрачной белёсой мышкой и с парнями не то что никогда не встречалась, но даже не целовалась. Мама говорила, что у меня очень красивые глаза и нежные черты лица, но ведь это говорила мама!
Я никому ничего не рассказывала о происшествии возле универсама. Ни Кларкам, ни Глории Стэндинг, преподавательнице малышей. С Глорией мы немного подружились. Она встречала меня по утрам теплой улыбкой - очень смуглая, коренастая, спокойная женщина с падавшими почти до пояса иссиня-черными блестящими косами. Она была добра ко мне, но всё равно ничем не смогла бы помочь. Я должна была справиться с Дэйвом Хоуком сама. Или уехать отсюда.
Уехать!
Вот мысль, с которой я по ночам проваливалась в сон, наревевшись хорошенько... Уехать поскорее и забыть, забыть всё это - занесённую снегом ледяную злую землю, ледяные недоверчивые глаза детей, молчаливой толпой заполнявших по утрам класс, приземистые домишки, в которых жили эти дети, убогие домишки, ничуть не похожие на шикарный двухэтажный особняк Кларков.
Забыть!
Но я не могла. Как бы настороженно ни относились ко мне, белой чужачке, эти дети, кроме меня, некому было учить их американской истории и английскому языку - обязательным предметам программы. Если бы я уехала, местное отделение БДИ настояло бы на том, чтобы закрыть бунтарскую, альтернативную школу, а учеников вернуть в интернаты. Собственно, и они это знали, поэтому не донимали меня так нещадно, как могли бы. Терпели меня. Но всё равно я оставалась для них врагом. Частью белой системы, человеком, который учил их языку "васичу" - бледнолицых обжор - и истории того, как "васичу" захватили землю их предков.
До сегодняшнего дня, когда Люк Стоун не велел мне немедленно съехать от Кларков, заботясь о моей репутации и выражая общее мнение моего класса.
Из "твинки" - белой чужачки-идеалистки, я стала "ваннаби" - "желающей быть".
Желающей быть как индейцы.
* * *
"...Мы понимаем, что если не продадим землю, бледнолицые придут с ружьями и отберут её силой.
Но как вы сможете купить небо или тепло земли? Эта мысль нам непонятна. Если мы не распоряжаемся свежестью воздуха и всплесками воды, то как вы можете купить их у нас?
Для моего народа каждая пядь этой земли священна. Каждая сверкающая сосновая шишка, каждый песчаный берег, каждый клочок туман в тёмном лесу, каждая поляна и каждая жужжащая мошка - все они святы для памяти и чувств моего народа. Сок, текущий в стволах деревьев, несёт в себе память краснокожих".
(Вождь Сиэттл, 1854 г.)
* * *
Наступил апрель, Месяц Таяния Снегов. В небе с юга на север, будоража душу курлыканьем, потянулись журавли. Снег стремительно таял, оставляя грязные островки лишь в низинах. Дороги развезло, и ребят подкидывал в школу Ленни Стэндинг, сын Глории, на своём полноприводном джипе.
А Люк Стоун вообще верхом добирался до школы, чёртом вертясь под восхищёнными взорами девиц на пегом тощем жеребце, которого он называл Акичита, Воин.
Дэйв Хоук, как ни странно, больше не попадался мне на глаза, хотя всегда, будучи в городке, я настороженно искала взглядом его высокую фигуру и угрюмое замкнутое лицо.