Раз за разом три яркие вспышки озарили зал. Это корреспонденты, как всегда первыми почуяв сенсацию, фотографировали Александра Александровича.
Он сощурил глаза от яркого света, усмехнулся:
«Отвык уже!»
И в самом деле: на этом турнире его ни разу не фотографировали: кому нужны снимки неудачника?
Через полчаса все было кончено. На демонстрационной доске вывесили аншлаг: «Черные сдались». Это была самая короткая партия турнира: двадцать семь ходов. Разгром!
Александр Александрович, словно оглушенный, продолжал сидеть за столиком.
Б. встал, левой рукой поправил очки. Но они, очевидно, опять сползли. Он поправил их вторично.
— Вы прекрасно, да, отлично провели партию, — сказал он Александру Александровичу. Голос Б. был почти обычным, только чуть глуше. И лишь неестественно вздернутая левая бровь и пульсирующая синяя жилка на лбу выдавали всю степень его волнения. — А я… скверно… И заслуженно, вполне заслуженно… Поздравляю.
Он слабо пожал руку Александру Александровичу.
«Как ему горько… Как обидно сейчас», — взволнованно подумал тот. Хотел даже сказать Б. несколько утешительных слов, но вокруг теснились люди, это было неловко.
«Что за сентименты?!» — озлился он сам на себя и промолчал, лишь еще крепче сдавив обеими руками ладонь Б., и тряс ее долго и энергично. А в зале гремели аплодисменты, строжайше запрещенные (ведь они мешают другим играющим), впервые за весь турнир сотрясали старинную ратушу. И судья, хоть и поднял руку и делал укоризненное лицо, пытаясь усмирить зрителей, сам понимал: сейчас это бесполезно.
«Ишь обрадовались!» — зло подумал Александр Александрович.
Обычно молчаливые, флегматичные, суховатые голландцы сейчас действительно ликовали и даже не пытались скрыть свой восторг.
«Еще бы! Я открыл зеленый семафор их земляку, — подумал Александр Александрович. — Зеленую улицу прямо к первому призу…»
Возбуждение сразу схлынуло с него; опять появилась болезненная вялость. Он вышел из-за столика, подошел к группе шахматистов, прислушался. Молодой чемпион Ленинграда с усмешкой рассказывал о чудаковатом завещании миллионера Янсена, о котором в тот день толковали по всей Голландии. Старый холостяк Янсен оставил четверть своего огромного состояния любимой собаке Чарли.
Александр Александрович взял за локоть Ивана Феоктистовича — московского гроссмейстера, отвел в сторонку:
— Ну, как?
— Что — как? — переспросил тот, но тотчас поспешно добавил: — Отличная комбинация! Особенно третий ход, пешечка тихонечко эф пять — эф шесть, и можно сдаваться. Изящно!
— В самом деле изящно? — радостно переспросил Александр Александрович.
— Конечно. Ну, прости. Мой ход. — Иван Феоктистович, высокий, грузный, стремительно зашагал к своему столику.
«Так, — усмехнулся Александр Александрович. — Не поздравил! — Он покачал головой, задумался. — А может, я попусту придираюсь? Сказано же: изящная комбинация. Чего еще?!»
В комнате участников он увидел Игната Михайловича. Лицо у того было озабоченное; левой рукой он покручивал свой длинный ус, как всегда, когда напряженно размышлял. Правой рукой Игнат Михайлович крепко потирал бритую голову, на ней даже выступило красное пятно.
— Разгром, настоящий разгром учинил. Здорово, брат, здорово, — скороговоркой произнес он. — Мы выдвинем партию на приз за красоту!
«Хвалит, а голос кислый, — покачал головой Александр Александрович. — Или мне мерещится? Подозрительный я что-то стал. Нервочки…»
Александр Александрович ушел в гостиницу.
Ему снова вспомнился Толька. На минуту представил себе, что делает сейчас сынишка. Взглянул на часы — девять вечера. Значит, по-московскому — одиннадцать.
Толька, наверно, сидит с приятелями в своей комнате и играет «блиц» — пять минут на партию. Играют и ждут, когда передадут «последние известия». А в углу маленький тихий Изя Раскин, прильнув к приемнику, плавно крутит черные эбонитовые ручки, ловит Амстердам, передачи для заграницы на английском языке.
Александр Александрович хочет представить себе, как воспримут мальчишки известие о его выигрыше, — и не может. Сынишка, наверно, побледнеет (он всегда бледнеет, когда волнуется) и насупится. Изя скажет что-нибудь умное и короткое, как афоризм:
— Честолюбие — один из самых живучих пороков…
Или:
— В игре обнажается человек…
А Славка, тот выскажет проще:
— Э-эх, — вздохнет он (Славка всегда вздыхает, когда говорит какую-нибудь пакость). — Ну, конечно. Своя рубашка ближе к телу. Погнался за единицей и все на свете забыл. Э-эх! Родимые пятна…