Крестьянин, нашедший тело, знал, что у мельника есть дочь, но никогда прежде ее не видел. Среди собравшихся кое- кто ее встречал, но не узнал в покойнице с измазанным кровью лицом веселую, лукавую девушку... И лишь, когда мельник пробился сквозь толпу и с плачем рухнул на колени рядом с трупом, они поняли, кто лежит на земле. И впервые заметили, что мельник невысокий, лысый, сутулый человек с морщинистым вострым лицом. Никакой не колдун, не лиходей, заключивший договор с нечистой силой, способный застращать любого, кто сунется к нему на мельницу. Но то, что он выкрикивал, давясь слезами и проклятиями, было похуже богохульства и колдовских заклинаний.
-- И... с тех пор этого не было?
-- Да. Потому что с тех пор я не покидал города. В городе этого никогда не случалось, не знаю почему,
-- Она была третьей?
-- Я понимаю, почему ты спрашиваешь. Сейчас говорят - семь, десять, дюжина... Да хоть тысяча, Господи помилуй! Я не знаю, сколько девиц убили в Тримейне, и вокруг него, но тех, кто были со мной - три. Старик спрашивал, молодой человек отвечал. Но это не был допрос. Ибо молодой сам пришел к старику, и в голосе вопрошавшего страха и неуверенности было больше, чем у того, кто отвечал. Хотя отвечавший, вероятно, ожидал иного.
-- Когда это случилось в первый раз?
-- В октябре. После большого турнира. Ее отец был купцом, который что-то поставлял во дворец... Он поднял крик, но канцлер заплатил ему и велел уехать. Во второй раз - после рождества - когда травили волков.
Она была дочерью егеря. И - вот - третий.
-- Октябрь, декабрь, май... Случайно ли, сын мой?
-- Я не думал об этом! Зато другие подумали. Несчастные, невинные девушки были жертвами для дьявольских шабашей! И то, что их всегда находили на перекрестках...где является нечистая сила...Ты сам-то веришь в эту ересь - про перекрестки? А уж насчет их невинности...
-- Сын мой, не говори того, о чем после пожалеешь. Эти несчастные умерли, и умерли потому, что стали жертвами твоей похоти!
-- Похоти? - Молодой человек усмехнулся, но смех этот был похож на кашель. - Я никого из них не тащил к себе в постель - ни этих, ни других, что были прежде. Они сами приходили ко мне, либо их приводили отцы вымолить какую-нибудь грошовую милость - торговать на осенней ярмарке, рубить деревья в императорском лесу, построить запруду... Я давал им, что они просили, и забывал об этом, а невинность их нужна была мне, как мертвой собаке кость. Конечно, они с большей радостью принесли бы эту жертву императору, но с тех пор, как рядом с ним эта шлюха, до него не так просто добраться.
-- Молчи! Не оскорбляй...
-- Своего отца? Или тебя больше заботит честное имя госпожи Эльфледы? Которая от девок с Канальной улицы отличается только тем, что дороже берет!
-- Пусть так. Но сказано: "Кто злословит отца своего - да будет анафема".
-- А еще сказано - "отцы ели кислый виноград, а у детей на зубах оскомина". Я хорошо знаю Писание, хотя Святой Трибунал и запрещает его читать. И он до сих пор ест этот виноград, а за ним и все прочие. Разве я виноват, что при дворе, стоит уклониться от их веселья, начинают на тебя смотреть как на убогого, на евнуха? Разве так было при жизни матери?
-- Нет, но...
-- А еще говорят,что сын вина - уксус, и...- Молодой человек осекся. - Говорили. Может, лучше бы продолжали говорить. Лучше это, чем слыть кровопийцей, оборотнем, служителем сатаны! Я думал, что когда над тобой смеются - это плохо. Один кузен Раднор чего стоит... Но когда от тебя шарахаются... Я не покидаю Старый Дворец, чтобы не видеть их взглядов. А что толку?
Старик утомленно провел рукой по лицу, Словно в поисках совета перевел взгляд на распятие на беленой стене. Комната не отличалась аскетизмом монастырской кельи, но все же обстановка была проста и строга. Стол без скатерти, узкая постель, ларь с книгами, пюпитр с принадлежностями для письма, табуретка и кресло, Это была единственная роскошь, которую позволял себе дворцовый капеллан - сидеть в кресле, потому как страдал болями в спине. Окно в комнате было высоким, стрельчатым, с цветными стеклами. Солнечный свет, пробиваясь сквозь них, окрашивал белый пух вокруг лысины исповедника в сумрачно-винные тона. Тот, кого старик называл духовным сыном, на деле годился священнику во внуки - ему было года двадцать два, но выглядел он старше: худое лицо, темные глаза, крупный рот углами вниз, каштановые волосы. Довольно приятное лицо, даже неправильной формы нос его не портил - если б не лежала на нем некая тень. И не уклоняющийся взгляд.
-- Но как это могло случиться? - беспомощно вопросил капеллан. - Как мог злодей... или злодеи... так близко подобраться к тебе? О сын мой, не предался ли врагу кто-нибудь из твоих слуг?
-- Я думал об этом. Осенью... возможно - кто-то из дворцовых мог быть замешан. Там было множество людей из Нового Дворца... среди них с легкостью мог замешаться кто-то чужой, но.... тогда о колдовстве не было и речи. Зимой и весной я ездил с малой свитой, с теми, кого знаю с детства. В последний раз при мне были только оруженосцы. Я не верю, чтоб они...
-- Тогда как это могло произойти? Почему - если твои оруженосцы были с тобой - ты не приказал, чтоб они отвели этих несчастных к родителям?
-- Я не знаю... - Молодой человек встал, и сделав шаг, едва удержал равновесие. Возможно, у него затекли ноги, пока он сидел на слишком низком для него табурете. - Не помню, почему. Я не помню, как они уходили - ночью, должно быть... не утром же...
-- О, Господи! Неужели ты был так пьян? Еще один грех в добавление к прежним.
-- Пьян? Наверное... Ты знаешь, я не люблю напиваться... не то, что Раднор. Но в последние месяцы на меня что-то находит... находило. Я не помню себя... не помню ничего... какой-то сон без сновидений... Но это не от вина, клянусь!
-- От чего же? - Старик поднялся, шаркающей походкой приблизился к духовному сыну, положил руку ему на плечо. - Скажи мне... ни одно твое слово не выйдет из эти стен... Скажи, ты вправду не убивал их? Молодой человек резко повернулся, и слабая старческая рука соскользнула его плеча.