— Я думаю, — говорил Князев, — нам, журналистам, совершенно очевидна роль и значение нашей партийной печати. Ее роль — помогать нашему движению вперед. Тот, кто не понимает этой роли газеты, у того неизбежны творческие срывы. Далеко за примерами ходить не надо... Вот как раз о Константине Ивановиче. Разве вся история со статьей «Сигма» — трудный блок» не есть творческий срыв? Безусловно! Но товарищ Коськин-Рюмин, выступая тут, коснулся своей статьи вскользь, не нашел мужества самокритично взглянуть на факт... Жаль, очень жаль, Константин Иванович! А ведь теперь ясно: появись она, мы бы по воле журналиста ударили бы по хвостам. Товарищ Коськин-Рюмин, когда было принято решение не печатать статью, проявив амбицию, встал в позу, а теперь, мы видим, сам признал: испытание «сигмы» прошло успешно... Так что это такое? Это — следствие самомнения и политической незрелости, торопливости. Такое следовало бы понимать. И еще о том, о чем говорили товарищи:-увлечение техницизмами... Признаюсь, читая статьи товарища Коськина, я понимаю процентов на двадцать то, о чем идет речь... Что же, выходит, мы тут все «не ко двору»?..
Слушая эти слова, Коськин-Рюмин думал о той усмешке Князева, какую невольно подсмотрел, когда сказал об успешном испытании «Катуни» в Кара-Суе, и взгляд его сейчас не отрывался от подбородка и кадыка Князева, на которых в такт голосу подрагивала морщинистая, вислая кожа.
«Видно, пригласить на бюро была ваша идея! — подумал Коськин-Рюмин. — Продраить с песочком, повозить, выходит, мордой... Ну, хорошо, хорошо! — в запальчивости мысленно повторял он. — Тоже скажу вам, товарищ полковник! Конечно, товарищи правы: увлечение техницизмами, может, перекос — допускаю, но вы-то, Князев, просто воспользовались ситуацией, вы теперь ясны, ясны...»
— А я не согласен, Яков Александрович! — подал вдруг реплику майор Беленький. Он сидел, забившись в углу. — Я завидую своему товарищу, что он может так писать. Будь я инженером...
— Не знаю, чему можно завидовать. — Голос Князева дрожал, впалые щеки чуть порозовели.
— Чему? — Беленький поморщился, казалось, он съел что-то остро-кислое. — А тому, что Коськин-Рюмин отражает технический прогресс... Этот прогресс грядет, являются высокотехничные люди, и с ними надо говорить о том, что их интересует. Не то в одно прекрасное время обнаружится, что говорим-то мы на разных языках! Читатели сами по себе, а наш брат, журналисты, сами по себе.
— Товарищи, товарищи! — взволнованно проговорил Марысин, подтолкнув очки. — Товарищ Беленький, вы получите слово.
— А я все сказал, — мрачно произнес тот.
Коськин-Рюмин пропустил момент, когда Князев кончил, лишь вновь как бы тем железным скребком царапнуло слух: «Мы должны со всей партийной прямотой сказать коллеге, что «подручным партии» не пристало ошибаться».
Князев сел. Коськин-Рюмин больше не глядел на подбородок, на складчатую кожу Князева, — смотрел на склонившегося за столом Марысина: под стеклами, точно оплавленными с одного бока электросветом, веки опущены, небольшой, аккуратно точеный нос обтянулся, заострился, полные, добрые губы поджаты с усилием, — он, верно, чувствовал на себе взгляд Коськина-Рюмина и весь, нахохленный над столом, как бы говорил: «Я к этому не причастен, я думал совсем иначе». И он, действительно добрая душа, «активное перо», недавно выбранный секретарем, представлял себе более спокойное и мирное заседание.
Коськин-Рюмин стряхнул оцепенение лишь тогда; когда Марысин в наступившей тишине тесного кабинета, шевельнувшись за столом, во второй раз спросил низким, мрачноватым голосом: «Кто еще, товарищи?»
Установилась тишина. «Мне можно?» — Эти слова, какие-то просительные, по-школьному выброшенная вперед рука для самого Коськина-Рюмина оказались неожиданными: что бы степенно, обдуманно поступить, не впервые ты так, сломя голову. Но уже было поздно, он встал, не слушая, что ответил Марысин, разрешил или не разрешил говорить...
Может, всего секунду стоял, утихомиривая волнение. Все смотрели на него, Коськина-Рюмина, он чувствовал эти устремленные на него взгляды. И, точно боясь спугнуть стеклянно-прозрачную тишину, заговорил сдержанно:
— Я понимаю... здесь у многих добрые намерения... Мне есть о чем подумать... взвесить и оценить критические замечания, советы... И я признателен товарищам, коммунистам. Это пойдет на пользу. — Он сделал паузу: задержанный воздух давил в груди, шумно выдохнул. — Но поскольку мы коммунисты, то я должен по-партийному и ответить... прежде всего вам, Яков Александрович... — Он повернулся к Князеву. — Да, теперь я понимаю сам: появись сейчас статья «Сигма» — трудный блок», и газета бы ударила по хвостам... Это верно. Тут вы правы, Яков Александрович, это был бы газетный прокол...