Коськин-Рюмин тоже вглядывался в степь, в то, как она наплывала за ветровым стеклом бесконечной лентой; почувствовал, будто Фурашов вздрогнул, повернувшись, отметил: тот вроде съежился, взгляд прищуренных глаз нездешний, далекий.
— Ты чего, старик? О чем?
— Так. Разное... — рассеянно ответил Фурашов.
— Командир первой ракетной части, а сам... — Константин взял было шутливый, резонерский тон, но Фурашов поморщился, и тот, натянув фуражку, положил руку на его колено. — Не думай! С Сергеем, старик, будет все в порядке.
Машина резко затормозила. Подъехали к перекрестку бетонок. У шлагбаума с полосатой, точно пограничной, будкой стоял лайнер-автобус «промышленников» — металлический журавель шлагбаума перекрыл дорогу. Солдаты проверяли пропуска. Один из них, в хлопчатобумажной панаме, с автоматом за спиной, спрыгнув с подножки автобуса, подошел к «Победе», долго рассматривал, поворачивая, временные пропуска Фурашова и Коськина-Рюмина. Козырнул, возвращая.
Когда журавель шлагбаума взлетел вверх и машина, вильнув, обошла автобус, Константин с нескрываемым восторгом сказал:
— Видал? Вот он, новый солдат, олицетворение революции в военном деле! Строг, четок...
У Фурашова шевельнулась злое желание — сказать товарищу неприятное.
— Патетика! Отчего ваш брат-журналист любит приукрашивать действительность? Это же вредно!
— Так, так. Интересно, старик!
— Трубите, в литавры бьете — революция в военном деле! Вроде уже все свершилось. А ты видел, как трудно она идет — с техникой и людьми? Чтоб не попасть впросак, надо быть реалистами, Костя.
— Так, по-твоему, не видеть ростков?
— Реально надо смотреть!
— Кричать о недостатках, о том, чего у нас еще нет? В этом твое позитивное кредо?
— Да брось ты...
— Нет, отвечай, старик, прямо, в чем кредо? Что лучше: заниматься самобичеванием, посыпать голову пеплом или увидеть ростки и вытягивать их всеми средствами? Для меня тут нет дилеммы — вытягивать!
Фурашов покосился на солдата-шофера, сказал:
— Вижу, при своих остаемся...
— Время рассудит.
— Так говорят всегда! — Фурашов усмехнулся. — Но забывают: время — только пассивный регистратор событий, вот беда... А ты... знаешь, похудел.
— Чем толще журналист, тем тоньше его портфель. Из собрания афоризмов Астахова. Сюда я, как говорится, с корабля на бал. С учения. Вот, старик, грандиозно!..
— На этом? С атомной? Краем уха слышал: все в прах, как ураганом?..
— Да. Опубликовали сообщение.
В приемном покое им дали халаты.
Перед стеклянной дверью на втором этаже сестра, провожавшая их, остановилась, проговорила:
— Только прошу вас: минут пять, не больше.
Умнов лежал на широкой кровати, закрытый простыней до подбородка; от зашторенных окон в палате стоял сумрак, и, должно быть, поэтому обоим показалось, что он спит: лицо меловое, чуть похудевшее, застывшее; синюшная налеть на прикрытых веках и сомкнутых бескровных губах. Но Умнов тут же поднял веки, не изменив позы, вроде бы с трудом разлепил ссохшиеся губы.
— А-а, Алексей, Костя... Приехали, значит? Садитесь. — Скосил глаза — белки мраморно-синеватые. — Стулья есть?
— На пять минут допустили... Здорово, герой! — Коськин-Рюмин держался бодрячком.
Подставили два белых крашеных стула.
— Пять минут, — Умнов говорил трудно, — в ином деле стоят вечности...
Константин осторожно, будто боясь причинить Умнову страдание, дотронулся до кровати.
— Зашли... Вот Алексей завтра улетает в Москву, а я на несколько дней останусь, буду навещать.
— Плохо? — тихо спросил Фурашов.
— Это чепуха! — Умнов опять глазами показал на одеяло, под которым выпирали руки. — Через двадцать дней заживет. Врач сказал. Плохо другое...
Губы у него покривились, и Фурашов вновь припомнил внезапное появление Умнова тогда в гостинице, его состояние, и боль отозвалась у самого сердца. Сергей опять прикрыл веки — думал ли он или набирался сил, понять было трудно, — но тут же шевельнул губами:
— А решение принято на заседании после пусков?
— Пока разбираются, уже неделю... После, наверное, будет окончательное решение.