Для капитана Карася генерал Василин известен: сколько жить будет, столько и помнить будет. Тот случай особенно. Тогда он, Карась, лейтенантом был, война еще шла.
...Вечером синоптики сообщили на зенитную батарею: ожидается сильный ветер, и, как водится, сразу команда — укрепить дальномерные линейки! У Карася свои правила: встал рано утром — и на позицию. Только вышел из домика, еще к позиции не дошел, подкатил газик. Увидел Василина и офицера с фотоаппаратами — екнуло сердце.
— Вот с фотокорреспондентом... Будет фотографировать. В газету. Показывайте вашу отличную батарею.
На позиции генерал направился сразу к дальномерной линейке. И тут Карась обмер: ржавая и толстая проволока опутывала треногу дальномера, даже прокладки не проложены, концы проволоки примотаны к кольям, небрежно вбитым в землю. Ни жив ни мертв, только успел подумать: «Сейчас...» Василин, будто на ходулях, крутнулся, лицо серое, нижняя губа дернулась.
— Артисты! Циркачи! В газету фотографировать? В «Крокодил» их! Веник комбату в руку — и вот тут, у дальномера!
Василин сел в машину и уехал.
Не появились тогда фотографии ни в окружной газете, ни в «Крокодиле», но строгача он схватил. И ничего! Не тесто, не раскис, а Василин еще уважения себе прибавил!
А теперь? Солдаты? Молодые офицеры? Бойкова взять или его дружка Гладышева... Ни почитания старших, ни страха — во всем сами с усами. Из пеленок только, еще почем фунт лиха не знают, а туда же. Умные! Конечно, всякие там схемы-пересхемы «разукрасят», распишут, что делается в аппаратуре.
Нет, все не то и все не так! Война?.. На ее счет? Но уже минуло девять лет. Не-ет, вожжи подотпустили, а теперь поди тяни, когда вразнос пошло!
— Куда, товарищ капитан?
Только тут, после вопроса шофера, Карась увидел: въезжали в Акулино, дома открылись внезапно, за поворотом дороги.
«Ишь ты! Товарищ капитан! — вскользь подумал Карась о шофере, которого держал, не в пример другим начальникам, в строгости, без панибратства. — У меня не сядешь на голову». И, мягчея самую малость и оттого, что уловил в интонации шофера уважительность, и оттого, что не хотел проявить резкость в присутствии лейтенанта Бойкова и показаться слишком убитым — не нашли, мол, Метельникова, оттого злой, — Карась шевельнул шершавым языком:
— Давайте... к сельсовету.
2
Вернувшись с «луга» в штаб, Фурашов спросил у встретившего его дежурного по части, приехал ли капитан Карась, и, получив отрицательный ответ, пошел прохладным сумеречно-затемненным коридором. В середине коридора просторная, огороженная барьером ниша: место для будущего знамени части и часового. Знамени не было, пока пусто, только в центре ниши возвышалась деревянная, крашенная в красный цвет тумба, и на ней уже стоял плексигласовый прозрачный конус — пенал для будущего знамени, подарок от лаборатории Сергея Умнова. Дело было еще тогда, в начале зимы, когда на «пасеке» начались первые отладки аппаратуры, тогда приехал Сергей Умнов и, увидев пустую нишу в штабе, сказал: «Сделаем тебе красивый пенал! Первая ракетная часть, первый объект... Пенал из плексигласа, как?» Фурашов попробовал искренне отговорить его: «У тебя дел других хватает... Зачем утруждаться еще?» — «Э, к тысяче больших забот одна маленькая — только развлечение!»
И сделали, привезли. «Что ж, знамени еще нет, значит, фактически нет части, а неприятностей хоть отбавляй!» — берясь за ручку двери кабинета, невесело подумал Фурашов. Его удручало отсутствие Карася: прошла целая ночь, вот уже полдня, а капитана все нет.
Настроение подпортило и другое: полдня он провел на «лугу», увидел кое-что, и это невольно привело его в раздражение. Ничего, конечно, страшного не было, отладка идет нормально, но как в «недотянутом» оркестре: вроде все хорошо, но то там, то тут музыканты сфальшивят, всего чуть-чуть, самую малость, ее не все уловят и отметят, порой даже сами оркестранты, но она есть, и от этого никуда не уйдешь.
Мелочи... Там не затянули на лебедке гайку, там точечками веснушек на оборудовании появилась коррозия, там забарахлило реле...
Сравнение пришло на ум кстати. Верно, как в оркестре: каждый инструмент главный, каждый первый, но только вместе, а не порознь создают музыку, гармонию. Он, Фурашов, думал над будущим «Катуни», представлял: готовность такого оружия к действию тоже, как в оркестре, зависит абсолютно от каждого номера, от каждого члена коллектива, от того, как он выполнит свою маленькую или большую роль в исполняемой симфонии, но симфонии особой... Есть ли тут маленькие, большие роли? Вряд ли. Промашка, нерадивость одного человека могут обернуться бедой всего коллектива. Выходит, это высшая коллективность? Можно представить: в стрелковом батальоне солдат не почистил свой автомат, не подготовил его к бою, и автомат отказал в атаке... Что ж, от этого бой, вероятнее всего, не будет проигран. Было же! Например, под Зееловскими высотами. Тогда не автомат вышел из строя, а он, Фурашов, но бой не был проигран. Конечно, пример не ахти как удачен... Но тут другое! Придет время, вот закончатся госиспытания, и ты, Фурашов, встанешь рядом со всеми у «Катуни» — это твое оружие, — встанешь против самолетов. Пусть даже против одного. Но он, тот один, может когда-нибудь оказаться с атомной бомбой... Тут-то и особенность! Значит, допусти хоть маленькую скидку в готовности — не проделай каждый на своем месте точно, скрупулезно проверку ракеты и аппаратуры перед таким боем, не выставь во время регламентных работ хоть один из многих параметров в допуск — и... атомная бомба не пуля, не снаряд... Вот и думай, какие вокруг тебя люди. Едины ли? Понимают ли все это так же? Коллективность... Сама она не приходит, ее надо воспитывать, лелеять...