Прибавил шагу, подгоняемый джазовой, резкой скачью. На крыльце тупо и тяжело обивал сапоги, испытывая злое помрачение; с ним и вошел в дом, прихлопнув с силой дверь, — за ней остался стегавший по перепонкам рев меди. В коридорчик, навстречу выплыла приземистая, округлая жена, расцепив руки, привычно сложенные под обвисшей грудью, заторопилась принять у мужа фуражку, ремень. По стуку сапог на крыльце, по хлопку дверью она поняла: он не в духе.
— Случилось что, Ваня?
Карась отвел ее протянутые руки. Сам снял фуражку, расстегнул ремень.
Такое было ему не внове: подавшись к нему, Капа вся сразу напряглась в привычной готовности — если нужно, принять на себя всю тяжесть. Это нравилось капитану в жене. И еще: вот уж чего-чего, а за нее его не упрекнут — общественница, в женсовете фигура первой величины. И тут же, сознавая, что, кажется, ненароком обидел ее, помягчел:
— Ничего, Капа.
Ужинали молча. Порядок в доме был заведен такой, что Ивана Пантелеймоновича ждали, без него не садились за стол, только в исключительных случаях Капа позволяла детям — мальчику и девочке, — светловолосым, некрупным, в родителей, поесть отдельно, и этот порядок тоже мил сердцу Ивана Пантелеймоновича. Попадая в такую привычную, домашнюю атмосферу, он как бы оттаивал, но сегодня — сам чувствовал — дурное настроение не исчезало, словно вселилось навек. Капа приглушенно кидала детям: «Не сопи», «Не на пожар — торопись помалу». Мишка, курносый, с бледной, как на воробьином яйце, россыпью веснушек по скулам, посапывал, старательно выгребая из тарелки картошку. Надя, яблочно-щекастая, тоже с россыпью веснушек, ела торопливо, открывая мелкие мышиные зубы.
После ужина Карась устроился возле телевизора: в маленьком стеклянном квадратике «КВН» метались игрушечные люди. Он любил смотреть футбол, волнение его в такие минуты доходило до крайней степени, и волновался он не за какую-нибудь команду, а вообще. Сидел, точно на куче иголок: ерзал, то и дело вскакивал, хватался за сердце: «Тьфу! От набрали команду! Гола хочь купи!» В перерыве бежал на кухню, доставал из шкафа пузырек валерьянки, выпивал двадцать капель. Во втором тайме, не дожидаясь конца игры, снова бегал на кухню, после чего соловел и, сморенный сонливостью, дремал на стуле...
В этот вечер, как на грех, футбола не было, шел какой-то спектакль, — лишь глаза Ивана Пантелеймоновича видели, что там делалось на экране, умом же, сознанием он был далек от происходившего: думы с репейной цепкостью сидели в голове, а ушные перепонки рвали медные всплески джаза, возникавшие откуда-то из неведомой, глубины. «Вот вам — надежда, будущее! Техники... Даже инженеры! Вот он, возьми его за рубль двадцать, Русаков, зампотех! Какой из него военный? Гражданский шпак — и все! Спец по этим самым — как их? — по коктейлям да по «тройчатке». Хотя зря я так — дело-то они знают все: Русаков, Бойков, Гладышев, — троица холостяцкая, а вот с дисциплиной... Как в полевой бригаде, да и то в плохой. А дисциплина — главное. Нет, не такой была армия! Случалось тогда, до войны, он, старшина, торчком ставил — в рот смотрели, слово боялись проронить, а теперь? Одного надо воспитывать, специалистом делать, другой шуры-муры разводит с Милосердовой, руки себе ломает. Солдаты — дошло уже! — женятся... Цирки, да и только!
Постой, постой! Цир-ки? Цирки... Да ведь это любимое слово генерала Василина! Василин... Забыл генерал командира зенитной батареи лейтенанта Карася? Немудрено, десять лет прошло! А если... если вот ему написать? Там он, в штабе, вверху, имеет прямое отношение к ракетным делам. Пусть знает, что делается. Обо всем и написать, вспомнит, не вспомнит — неважно, а он, капитан Карась, не может, не должен молчать.
Он с усилием заставил себя досидеть до конца передачи, вовремя подумав, что встань он, уйди — и Капа тотчас выключит телевизор, отправит детей спать, и, досиживая уже, вызывал в памяти факты, мысленно складывал слова в фразы и чувствовал, как билось, трепетало под ложечкой, будто живым клубочком, возбуждение. Встав со стула, сказал жене:
— Укладывай детей и сама ложись, а я...
Недосказал: ни к чему. Нашел тетрадку, чернильницу-невыливашку, сел в кухне за маленький столик и, вздохнув, подумав, решительно опустил перо на бумагу; оно заскрипело, легла первая фиолетовая строчка:
«Здравия желаю, товарищ генерал! Пишет вам ваш сослуживец по фронту капитан Карась...»
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
1
Уже спускаясь со своей «голубятни» по скрипучей, пересохшей деревянной лестнице, крутой, точно трап, Коськин-Рюмин запоздало подумал: «А чего вызывает? Зачем понадобился?» Голос замредактора Князева был подчеркнуто официальным: «Зайдите, пожалуйста».